Б.Р. (Барбара Радзивилл из Явожно-Щаковой) - Михал Витковский

Свечки-лампадки, говорят, можете в нем продавать, а еду — нет. А мало что ль таких прицепов с хот-догами повсюду? С мороженым! Я уж и не знаю, что они там приносят в инстанции, отчего их не трогают? А впрочем, чем черт не шутит, можно и о свечках подумать. Свечка-лампадка — хорошая вещь. Почему? Сам не знаю, да хотя бы потому, что нет санэпида по свечкам. Пораскинул я мозгами и нашел уникальный способ доставать стеарин и стеклянные плошки. Половина щаковских бомжей рыскала после Всех Святых по кладбищенским мусорным контейнерам, а я за гроши покупал у них свечки-лампадки и хризантемы. Осеннею порою, в дымах и запахах, под первый морозец. В вороньем грае. В собачьем лае. В запахе кокса и угля ходили они, сгорбленные, по кладбищу, точно грибы собирали. Никакой санэпид, никакая техника безопасности не позволила бы им трудиться в таких условиях. Возвращались они с красными глазами, потому что безнаказанно по поздней осени никому еще пройти не удавалось. Разве что в противогазе. Наклоняешься ты за лампадкой, а осень, понимаешь, свой холодный нож-выкидуху в спину тебе вонзает. Кусок железа непременно в тебе останется. Так что вся эта щаковская бомжарня, что под виадуком, под насыпью пиво пьет, на сбор лампадок мною нанятая, как заразилась тогда странной меланхолией, так до сего дня в ней и пребывает. Посмотрите как-нибудь из поезда. Через дорогие стекла солнцезащитных очков, через фильтры. Из Супер-Евро-Интерсити-экспресса Париж — Дахау, вагона первого класса с кондиционером. На них посмотрите. На тех, что из окон бараков меланхолично смотрят вверх, на вас, едущих в поезде, и до сих пор расплачиваются за эти свои хождения за лампадками да свечками.

* * *

Так оно все и было, Бритвочка. Не так, что ль, скажешь? Давай я тебе погадаю! Есть у меня одна такая старая, видавшая виды колода карт, на которой мои тетки в Руде гадали и все от того гадания остались в старых девах! Все! А главное — Аниеля, вроде как аристократка. Сидели в саду, жаловались на головную боль, пили чай с араком[20], и все одно и то же. Давай погадаю, погадаю, чернявая, ты же хотела? Позолоти, чернявая, ручку и будущее свое узнаешь… первым делом я скажу, кто о тебе думает, назови число от одного до семнадцати… Впрочем, какой там сад, еще кто вдруг подумает, что невесть какой сад у нас был. Белые зонты, столики перед домом, да? А хрен на лопате — все, что было белым, враз становилось черным. Зонтики, белые дамские зонтики, — это только на картинке. И не сад даже, а скорее дворик с видом на насыпь. И не столики, а вынесенный во двор и поставленный перед домом старый диван с торчащей из него пружиной. На том диване хорошо гадается, все, равно что нагадают, лишь бы стало по-другому. Кто о тебе думает? (Поезд проехал.) Одиннадцать, цыганочка ты моя… Хозяин похоронной конторы о тебе думает. Вот те на!

Тут соседка подошла с тряпкой, подсела, ротик сделала подковкой и говорит: вы там как хотите, а в похоронной конторе зарабатывают прилично, вот ее зять, например… И так далее. А любит? А любит ли кто ее? Из семнадцати… Семнадцать… Только пьяницы… ха-ха-ха! Залаяла собака, с соседнего двора донеслось громкое раскатистое «го-о-ол!», и все разошлись, забыв ничего не значащее гадание. Так им казалось. Но не знали они, что все, буквально все исполнится!!

Таких вопросов у них было штук триста, и они одолжили их соседской девушке. Все, естественно, как корова языком слизала… А какие замечательные были те карты… Потому что незатейливые… И сколько же было в них очарования. А тетки сидели, Сашенька, и спрашивали «Как его зовут», сами себя спрашивали и сами себе отвечали, потому что уже знали наизусть, что под какой картой скрывается и что, если выпадет одиннадцать, значит, его зовут Юзек… Кого хотели того себе и заказывали. Или так: сорвется вдруг какая-нибудь из них с места, раздраженно бормоча «Глупости это все», и пойдет выбивать ковер, вкладывая в это всю душу. А другие наперебой: «Где его встретишь? Из шестнадцати… Тринадцать. О! На танцах!» Выбивание ковра становилось все громче… Товарный останавливался и стоял, потому что не давали пути. Орали дети. Никаких танцев в Руде не было. «Ну значит, в Катовицах встретишь». — «Может, и в Катовицах». — «А может, в Бытоме». — «Ну уж нет…» Очередная начинала беспокойно ерзать и, бормоча что-то о стирке, об убежавшем молоке или оставленном утюге, исчезала в прохладе подворотни. И тогда остальные быстро доливали себе араку и сразу выпивали. Потому что дело доходило до основного вопроса:

«Исполнятся ли твои мечты? Из семнадцати. Единица. Да. О! Только придется запастись терпением…» Смех, дружный смех. Все поправляют на себе платочки, щерят в смехе золотые зубы. Особенно тетка Стаха-с-Кривой-Шеей сверкала ими на солнце, хоть и не с чего ей было радоваться, а потом облизывалась, поправляла волосы и шла на свое место — в гладильню. Ждать, когда в разноголосице двора послышится осуществление ее мечты.

«Кто о тебе думает в этот момент. Из шестнадцати. Три. Соседка сверху. Уха-ха!» Из открытого окна доносился запах еды. Это соседка сверху готовила обед для своего мужика.

«Что я могу еще тебе сказать? Из пятнадцати. Три. У тебя чувственный взгляд…» Другие ответы звучали так:

«останешься одна»,

«неправильная линия поведения»,

«у тебя ненадежные подружки»,

«поедешь в США»,

«скоро изменится твое семейное положение»,

«копи деньги на свадьбу»,

«слишком мало молишься»,

«меньше говори — больше завоевывай взглядом»,

«дай ему какой-нибудь знак»,

«он думает, что ты все еще девушка»,

«у тебя подмоченная репутация»,

«лечись»,

«отличный прикид»,

«не вноси в дом»…

Эх, шеф, это все для баб, карты эти!.. Да, Саша, нет здесь ничего ни о наших лампадках, ни о том, будем ли мы богаты и счастливы. Самое большее, на что мы можем рассчитывать, — это поехать в США. А всей этой бомжарне щаковской, что для нас за лампадками шустрила, ничего, только трава и пепелище выходят и палая осенняя листва, такова судьба этих, из-под насыпи… Ветер несет целлофановые пакеты, пластиковые бутылки, стаканчики от йогуртов.

Безучастные к их судьбе, мы с Сашей и Фелюсем установили в подвале устройство, которое окрестили «биксой» (так по-силезски называют жестяные банки), то есть печку. Это, собственно, и была подвешенная над огнем большая металлическая банка с клапаном внизу. Под дном горел огонь! сверху бросали раздобытый воск, растапливали его и заливали в отмытые плошки. Одна беда: лампадки — сезонный товар, а если такая лампадка стоит два злотых штука, то я умываю руки. Всему есть предел. Фарцовщики, что собираются в кафе гостиницы «Парадиз», только у виска пальцем покрутили, когда я им это рассказал. Ой, Баська, Баська, ты уж лучше в ФРГ с этими своими лампадками поезжай, а еще лучше — в дурдом, там у тебя оптом возьмут, там каждая вторая — знатная богатая особа: София Лорен, Барбара Радзи… Ой, сорри! Я те дам дурдом! А хотя что с них взять: в «Парадизе» собирается темное общество. Заказывали все, что только было в меню, а уж как официантка-то суетилась, а уж как стол по-русски ломился. Еще вот эту яишенку, а вон того еще огурчика, яичко под майонезиком, водочки еще, и этого… И вон того! На стене панно, называемое «металлопластикой» и идеально представляющее тогдашний кубизм в виде водных нимф на бурливых волнах, все как положено: полуголые полусирены в листьях, среди кувшинок. Так называемый гастрономический вариант этого кубизма, потому что в каждом, почитай, провинциальном ресторане висят один в один эти кубизмы на стенах.