Портрет убийцы - Фил Уитейкер

На следствии коронер, допрашивая меня, под конец спросил, не считаю ли я, что мой отец страдал от депрессии. Вопрос был задан чуть ли не шепотом, как это делают люди, озабоченные тем, чтобы не оскорбить покойного. Я не сразу придумала, что сказать. Я сидела, стараясь успокоиться, на свидетельском месте, и прошлое нахлынуло на меня. Воспоминания о тех вечерах в нашем доме, когда папа оживленно беседовал с бывшими коллегами. Как отец и дочь сидели после ухода гостей, и он гладил меня по спине, покачивая стаканом с вином на ручке кресла. Как он на другой день ждал меня в своей машине у школьных ворот, хотя, конечно, уже не позволял себе встречать с распростертыми объятиями. Я вдруг осознала, что коронер ждет моего ответа. Подняла на него глаза и сказала, что, право, не могу ответить на его вопрос. Если у моего отца была депрессия, подумала я, наверняка я стала бы последней, кто узнал бы об этом.

Наша гостиница выстроена на проезжей дороге под названием Дорога Девы Марианны,[3]над которой стелется дымная завеса от машинных выхлопов. Мы выбрали эту гостиницу, просмотрев двадцать объявлений по Интернету. И посмеялись над адресом.

Холли завтракает, сидя в высоком стуле. Мы с Полом по очереди суем ей в ротик шоколадные хлебцы.

— Тут есть бассейн с подогревом, — сообщает мне Пол. — А также сауна и массаж.

Я хватаю ручонку Холли, чтобы она не положила на белую скатерть чернику и кусочек яблока.

— И?

— Я упаковал все, что требуется для купания. Можем же мы побаловать себя. Если погода снова испортится, мы, пожалуй, сумеем развлечься и здесь.

Я вытягиваю из пальчиков Холли ложку и стараюсь вложить ей в рот пюре. Пол как раз допивает кофе, когда я перевожу на него взгляд.

— Ну, у меня же кое-что запланировано.

— Я знаю. Но я сказал только на всякий случай — если снова пойдет дождь.

Я решаю, что хватит кормить Холли, и начинаю вытирать ей рот, что всегда приводит девчушку из состояния полного благодушия в дикую ярость. Она кричит все громче, и я замечаю, какие взгляды бросают на меня другие обитатели гостиницы за соседними столиками. Дома я с трудом справляюсь с этими вспышками Холли, а здесь мне стыдно, я пытаюсь успокоить ее и ублажить. Отстегиваю ремешок, придерживающий ее, и вытаскиваю из высокого стула. Стоило ей прижаться ко мне — и мучениям приходит конец, спокойствие возвращается. Она отстраняется от меня и начинает играть с моим ожерельем. Если бы не слезы на щеках, вам бы и в голову не пришло, что вообще что-то происходило.

Какое-то время уходит на то, чтобы выйти из отеля: мы пытаемся удостовериться, что взяли все, могущее понадобиться в течение дня. Мы с Холли остаемся в комнате, сортируя предметы туалета, которые администрация кладет для вас в ванной, а Пол несколько раз совершает путешествие в машину и обратно. Наконец сумка с едой, детская колясочка, рюкзак, сумка с переменами для Холли и основные игрушки — все уложено в машину, и мы готовы. Это ясно, но я не могу не позволить себе пошалить. Я дохожу почти до двери, а потом делаю вид, будто вспомнила про Холли. Пол хохочет. А Холли непонимающе смотрит на него, но, заметив в его глазах смешинки, улыбается. На меня же внезапно наваливается чувство вины, я осознаю ее уязвимость — как она обрадовалась этой шутке, хоть этого и не поняла, шутке на ее счет.

При выезде со стоянки Пол чересчур газует, шины взвизгивают, и он, быстро увеличивая скорость, вливается в поток машин.

— О'кей, Бэтмен, — говорит он, глядя в зеркальце. — Куда едем?

Я на секунду задумываюсь.

— В Лентон, — говорю я ему. — Поехали в Лентон.

Диклен

Начни свое путешествие с площади Старого Рынка, что в центре города. Это не место для старта — понятия не имею, где надо начинать — да вам и не обязательно это знать. Просто нужен отправной пункт. И ты наверняка была на этой площади, когда приезжала в феврале, но я хочу, чтобы ты посмотрела на нее свежими глазами.

На севере и на юге взору предстают большие викторианские террасы. Каждое здание — обиталище национального богатства: Дебенхемы, Барклеи, Нексты. Большинство людей замечают лишь фронтоны. А ты взгляни вверх, запрокинь голову, и пусть твой взгляд пройдет по верхним этажам, там, где крыши украшены балюстрадами. Теперь ты их видишь? Крошечные гримасничающие лица, с усмешкой глядящие на фигурки на тротуарах внизу. Одни — безусловно, человеческие, другие — дьявольские гибриды человека и зверя: перекошенные губы, выпученные глаза, большие висящие языки. Гаргульи, расставленные на расстоянии друг от друга вдоль желобов. Запомни их, пусть выражение их лиц запечатлеется в твоей памяти, эта издевка и презрение, оставленные нам давно умершими каменщиками. Такие облагораживающие дух здания, такие элегантные фасады, а наверху — непристойность и гротеск. О чем только думали наши предки? Возможно, это была лишь дурная шутка, критика каменщиков в адрес тех, кто им платил за работу. Но остановись и подумай. Могли они выразить это как-то иначе?

У тебя заболела шея оттого, что ты слишком долго стоишь, откинув голову. Расслабься, посмотри вниз, дай пройти судороге. Это всего лишь деталь, ничего важного. Иди дальше. Обойди вокруг Городского совета с его великолепным Павловским куполом, где мэр и отцы города выполняют свои гражданские обязанности. В конце аркады Биржи ты увидишь Ворота Кузнеца с магазинами, кафе и клубами. Со всем дерьмом, благодаря которому это место существует. Слева ты увидишь проход — проулок Байарда. Он узкий, грязный; кажется, там вообще ничего нет, но потерпи. Пройди по нему немного, и ты обнаружишь непритязательную тесную лавку, в которой стоит лишь пара вешалок с одеждой да прилавок — на большее нет места. Тут начинал свой бизнес Пол Смит много лет назад. Лавка все еще принадлежит ему, и он держит в ней небольшую коллекцию вещей. У него теперь куда более просторные магазины в Лондоне, Париже, Милане. Он мог бы приобрести любой магазин в Ноттингеме. Но держит этот — возможно, из верности воспоминаниям.

Изабелла покупала мне там рубашки и пиджаки, которые я носил с видавшими виды джинсами. Это был самый конец шестидесятых, задолго до появления Джесси, задолго до того, как я познакомился с твоим отцом. Изабелла. Прежде чем я скажу хоть слово о твоем отце, тебе надо узнать о ней. Я не могу создать картину моей жизни без ее присутствия в глубине. Даже теперь моя жизнь соотносится с ней: она делится на «до», «во время» и «после». Изабелла была моей ученицей. Я учил ее рисованию — портреты, обнаженная натура. Она была моложе меня, пару лет работала в галерее в Шеффилде, а потом создала собственный фонд. В 1969 году она поступила учиться и за два месяца положила меня на лопатки. Я действительно влюбился в нее — не то что пошел навстречу влюбленной студентке. Меня стали критиковать: учитель использовал свое положение. Но ни один человек не спросил — ни один из бравшихся судить, — кто в более выгодном положении.

Она была человеком, полным энергии, склонным посмеяться, замкнуться, самоуверенная. Тихий голос, мягкий йоркширский акцент. Ее портрет дался мне с большим трудом. Она обожала фрески Ренессанса и импрессионистов. Сама упорно писала в стиле модерн, думая об исходящих от нас волнах, о том, какое мы оказываем воздействие на окружающее нас пространство самим своим существованием. Она была блестящим художником — технически, творчески, интеллектуально, — человеком совсем другого класса, чем ее однокашники. Ее работа поражала меня, смущала, пугала мысль, до чего она может дойти. А я ведь был не лишен тщеславия. Преподавание было средством, способом существования, но я продолжал следовать своей мечте. Я продал свои картины частным коллекционерам в центральных графствах, мне дважды предлагали представить мои работы на приз «Северное сияние». Но я мог надеяться лишь на то, что они дадут мне возможность существовать. А работы Изабеллы обладали потенциалом, способным изменить ее жизнь.