Письма в Древний Китай - Герберт Розендорфер

Счастливее ли чувствуют себя эти люди без прошлого или, наоборот, несчастнее, мне еще предстоит выяснить. Знание прошлого, конечно, тоже может быть в тягость. Просто мне трудно представить себе народ, живущий лишь сегодняшним днем и не помнящий имен предков. Итак, судья или придворный человек, к которому меня привели, тоже попытался поговорить со мной — и тоже безрезультатно. Я несколько раз указал на себя, сопровождая жесты легким поклоном в три восьмых — мне показалось, что ранг у него никак не может быть выше двенадцатого, — и произнес свое имя, медленно и разборчиво: «Гао-дай». Он понял, улыбнулся и записал мое имя на бумаге, лежавшей перед ним (пишут они совершенно непонятными значками, к тому же странным образом не вдоль листа, а поперек, слева направо). Однако потом, к моему величайшему разочарованию, он велел отвести меня обратно в тюремную камеру. Если до сих пор среди моих чувств преобладало любопытство, то теперь оно сменилось отчаянием. Вряд ли хоть один человек на свете когда-либо чувствовал себя таким одиноким, как я. Заброшенный куда-то за тысячу, а то и за десять тысяч лет от своего времени, беспомощный в этом неописуемом сумбуре! Смогу ли я когда-нибудь найти место перемещения? Без чужой помощи — вряд ли. Ведь я не знал даже, на какое расстояние от него увезла меня повозка Ma-шин… Кто скажет, больше ли оно десяти тысяч ли или меньше? Ведь я был без сознания. Нет, думал я тогда, мне никогда больше не найти точку перемещения, эту единственную ниточку, связывающую меня с давно ушедшей в прошлое родиной. Правда, до возвращения оставалось еще восемь месяцев, но как я отыщу туда дорогу — один, без чьей-либо помощи, в этом сумбурном, шумном, не понимающем меня мире сероликих, большеносых крабов? Отчаяние мое было безгранично. Я уже представлял себе, как, выпущенный из тюрьмы, брожу по этому неуютному миру в поисках нашего моста… И не успеваю найти его к назначенному времени… И навсегда остаюсь здесь, в непроницаемом тумане, навеки отрезанный от родины, ото всех, и от тебя, мой друг, и от детей, и от любимой моей Сяо-сяо… Умерших тысячу лет назад, так что даже — прости меня! — не только костей, но и памяти от них не осталось.

Так сидел я, совершенно потерянный, будто на узком мостике без перил, натянутом через пропасть, и вспоминал в тюремной камере стихи великого Линь Цун-Юаня, которых здешние жители, конечно, уже не помнят:

Весна, ты идешь на север

И скоро прибудешь в Цинь —

Возьми мои сны с собою.

Оставь там, в старом саду,

Мой сон, что я снова дома.

Но человеческое сердце способно выдержать многое. Проспал я часа два, возможно, три; затем дверь открылась, и в камеру, к моему изумлению, вошел тот самый судья и мандарин. Он запомнил мое имя и назвал его. «Хэ Гао-дай!» — сказал он: так принято здесь обращаться к особам высокого ранга[10]. Поэтому я вновь отвесил ему три восьмых поклона и произнес:

— О добрейший, ниспосланный мне Небом Хэ Судья и Мандарин! Я, ничтожный червь, сердечно благодарю тебя за столь уважительное ко мне обращение. Да благословит Небо твоих предков, среди которых, возможно, нахожусь и я!

Конечно, он не понял этих слов, но, видимо, уловил смысл моей речи и легонько похлопал меня рукой по плечу — вероятно, совершив надо мной таким образом обряд очищения. Я снова поклонился, и он указал мне рукой на открытую дверь. И я понял, что свободен.

На этом я закончу свое сегодняшнее письмо. Чувствую, что настоящие мои приключения только начинаются. Господин Ши-ми стоит и ждет меня еще с тех пор, как я написал строки стихотворения. Он знает, что сегодня мне снова нужно нести письмо на почтовый камень. Господин Ши-ми очень внимателен ко мне и, по-моему, догадывается, что произошло со мной на самом деле.

До сих пор я пока не выходил из дома один. Господин Ши-ми всегда сопровождал меня, потому что я все еще не мог избавиться от страха перед повозками Машин, а отсюда до моста все-таки целых три ли. Хотя заблудиться мне уже не грозит. Так что за свое возвращение я спокоен.

Прими же мой привет, любезнейший Цзи-гу, и напиши мне большое, подробное письмо, как только сможешь —

твой Гао-дай.

(вторник, 27 июля)

Любезный друг,

теперь я уже ни в коей мере не жалею, что пустился в это путешествие, хотя мне, как и прежде, недостает вечерних бесед с тобою в твоем или в моем саду, равно как и нежных ласк моей милой и кроткой Сяо-сяо. Благодарю тебя от всего сердца за письмо, не только не показавшееся мне слишком длинным, но, напротив, красноречиво свидетельствующее о твоем умении писать кратко; однако при случае мне все же хотелось бы узнать, разродилась ли уже моя наложница Фа-фо, бывшая к моему отъезду беременной, поправился ли черный жеребенок и жива ли все еще моя четвертая теща Да-цян, столь опасно заболевшая в самый день моего отъезда. Прошел ли уже чирей у моей старшей жены? Да и о Сяо-сяо ты написал мне слишком уж кратко… Впрочем, из твоего письма я хотя бы узнал, что она здорова, и это меня утешает.

Нет, я не жалею более, что пустился в это путешествие во времени. Если в первые дни меня одолевали большею частью грустные мысли, то теперь я почти готов признать, что путешествие получилось замечательным. Я как бы заново переживаю молодость. Вещи, на познание которых человек обычно затрачивает двадцать лет, открываются мне здесь в течение самого кратчайшего времени: я познаю окружающее, располагая при этом уже вполне сложившимся умом, который ничего не принимает на веру. Я смотрю на этот мир и удивляюсь. Это замечательный мир… Хотя тут уже третий день идет дождь. Господин Ши-ми и я стояли сегодня у окна и смотрели наружу. Господин Ши-ми был невесел. Он произнес: «Хуэ По-го», — что, как я понял, означает «проливной дождь».

Впрочем, наших потомков — я не имею в виду, конечно, столь тонких и образованных людей, как господин Ши-ми, — Хуэ По-го не особенно удручает. Они раскрывают зонтики и ходят себе под дождем. Повозки Ma-шин, в которые вода, конечно, не затекает, потому что они сделаны из железа, так и носятся по улицам, поднимая целые фонтаны брызг, когда заезжают в лужи. Но никто не возмущается — вероятно, потому, что в повозках Ma-шин ездят люди богатые и знатные. Зонтик — это, видимо, единственное из достижений нашей эпохи, дошедшее до потомков. По зонтикам, кстати, легче всего отличить мужчину от женщины: первые носят исключительно черные зонтики, тогда как у последних можно видеть зонтики всех цветов. Причины этого я не знаю, равно как и не знаю еще, означают ли различные цвета женских зонтиков принадлежность к тому или иному рангу. Может быть, жены и наложницы должны носить зонтик того же цвета, что и лента на шее у их повелителя (как я недавно узнал, эта лента называется «Гай-ту»)? У господина Ши-ми зонтик черного цвета; такой же зонтик он купил и мне.

Сегодня я впервые вышел из дома один. Господин Ши-ми решил, что время для этого уже настало (мы стали довольно хорошо понимать друг друга). Он послал меня в один из соседних домов, где какой-то человек держит лавку (думаю, что этот человек — женщина; впрочем, под зонтиком я его не видел, а потому не уверен). Господину Ши-ми снова пришлось помогать мне, когда я облачился в Ко-тунь, потому что постоянно забываю, какие из его частей следует надевать сначала, а какие — потом. Однажды, когда я попробовал одеться самостоятельно, я надел Лю Бахуа поверх средней накидки без рукавов, а маленькие растягивающиеся мешочки для ног — поверх кожаных шкатулок с завязками. Когда это увидел господин Ши-ми, он схватился за живот от смеха. Что поделать: я и вправду должен учиться всему, как малое дитя.