Враг мой - дневной свет - Лисина

для прослушивания любимых песен ей повезло: его привез один тайный воздыхатель и продал за четверть цены, не столько надеясь на взаимность, сколько мечтая сбыть невесть откуда взявшуюся вещь с рук.

А вот сын ее пристрастий к искусству не разделял. Стоило ему только услышать голос мадам Илиги, как его бросало в ярость, и он немедленно требовал выключить «этот жуткий вой». Это было, пожалуй, единственное, в чем мать и сын категорически не сходились, если, конечно, не считать ее ухажеров.

Она много раз пыталась объяснить сыну, что ни за что не оставит его одного, не променяет их уединенные вечера на сомнительные удовольствия от встреч с чужими мужчинами, но все было бесполезно, она кожей чувствовала его страх. Он, по ее мнению, стал бояться не только вторжения чужаков, но и одиночества, в котором мог внезапно оказаться, благодаря родной матери. Напрасны были слова, напрасны уговоры. Стоило ей начать одеваться, сын словно сходил с ума, угадывая своим чутким ухом и скрип шкафа, где она хранила только выходные платья; и ее особые шаги — торопливые и легкие — так она порхала, только влюбляясь; и шум автомобиля, урчащего за оградой.

У нее были любовники, но чтобы встречаться с ними, удовлетворяя нерастраченную нежность и потребность в ласке, ей приходилось идти на чудеса конспирации, почти такие же, к каким прибегала она, чтобы послушать Илигу. Сын вырос больным. Болезнь превратила его в эгоиста. Это было данностью, привычным знанием. Это было, как знать, что за осенью приходит зима, или, если не поливать цветы, они завянут. Но стоило ей влюбиться, она прозревала, с ужасом понимая, что живет в преддверии ада, куда заказан ход счастливым с букетами роз и обручальными кольцами. Влюбляясь, Галина много плакала, много думала, а в результате бросала очередного друга, в душе опасаясь за его, а чаще, свою жизнь. Привычка, трусость, вошедшая в привычку, жалость к сыну, неуверенность в себе и постоянная потребность в свободе и сводили ее с ума, и держали в форме. Только во сне ей снились зеленые просторы, синие горы, небо, цветы, ей снился светлый дом, слышался чей-то счастливый смех. Просыпаться было так тяжело и так необходимо.

Часто, стоя перед зеркалом, Галина смотрела на свое отражение с чувством полнейшего недоумения. Ни одного объяснения ее несчастий не удовлетворяло ее, и вопрос «почему?» повисал в воздухе, оставаясь без ответа. Ее немного изнуренное лицо, смуглое от постоянного пребывания в саду на солнце, с возрастом приобрело некую одухотворенность, глаза были большими, наивными, совсем девичьими, волосы — густыми, шелковистыми, манеры — сдержанными. Наконец пришло время, когда на нее стали обращать внимание мужчины, а она не могла насладиться своей властью над умами и сердцами, потому что просто разучилась радоваться, отдаваться покою, раскрепощаться. Ее чувства сидели, словно запертые в тюрьме за толстыми стенами и коваными решетками. Оставалась только музыка.

Думая о своей странной, такой неудавшейся жизни, Галина иногда забывалась прямо на грядках, уронив руку с лопаткой на молоденькие курчавые листики петрушки. Забывшись, она слышала музыку Илиги, звучавшую у нее в мозгу, и только так отдыхала от постоянного непроходящего напряжения, в котором ее держали хрупкие руки сына. Днем он не беспокоил ее, особенно, когда она работала в саду, и тишина наполняла ее редкими минутами покоя.

Но однажды этой дневной расслабленной картине пришел конец, и впоследствии еще долго, даже днем, даже, когда яркое солнце жгло кожу и слепило глаза, Галина вздрагивала и вся сжималась, чуть заслышав голос сына, зовущий ее со второго этажа их маленького коттеджа.

Как-то в полдень она решила прилечь в гамаке, пристроенном ею между тенистой стеной дома и заборчиком, отделявшим их участок от соседского. Ветерок убаюкал ее, тишина успокоила, и она провалилась в сон, будто не спала неделю. Над ухом чирикала какая-то птица, по верхушкам сосен, окружавшим пригород синим амфитеатром, шелестел густой ветер, но при этом стояла такая тишина, о какой мечтает любой городской житель, мучаясь в духоте офиса.

Внезапно глаза ее открылись. Синее-синее небо высоко над головой казалось по-прежнему теплым и свежим, птица выводила свои незамысловатые трели, сосны клонились под верховиком, но сердце почему-то колотилось, бешено сотрясая все ее тело. Галина села и прислушалась: в доме что-то происходило. Позже, спроси ее кто, почему она помчалась в дом, теряя по дороге тапочки-шлепки и дико вытаращив глаза, она объяснить бы не смогла. Ее гнала какая-то сила, которую склонные к сантиментам люди именуют чутьем, а прагматики — инстинктом.

— Дима! — заорала она, врываясь в холл и оглядываясь в поисках сына. Память подсказала ей, что сына не стоит искать здесь, где полно света и солнца, и Галина поспешила к лестнице. На площадке перед дверью в спальню Дмитрия она остановилась, задохнувшись одновременно от быстрого бега и странной возни, шум от которой сразу донесся до ее слуха. Проигнорировав запрет на свободное вхождение в его спальню, Галина так грохнула по двери всем корпусом, что чуть не сорвала ее с петель.

Потом думать было уже некогда. Вот какое поведение следует именовать инстинктом. Она сразу увидела сына, бросающегося на окно с зажатой в руке хоккейной клюшкой, так и не пригодившейся ему в детстве из-за быстро развивающейся болезни. За окном трепыхался несчастный работник, нанятый соседом для опрыскивания яблонь химикатами против вредителей. Галина сразу узнала этого пенсионера-дачника, предлагающего всем свои услуги агронома в отставке; она и сама подумывала нанять его себе в помощь, чтобы довести до ума кусты красной смородины.

Видимо, несчастный агроном имел неосторожность поместить стремянку со стороны окна Дмитрия, как раз там, где благодаря заботам погибшей соседки росли пышные яблони. Сын, увидев постороннего за окном, да еще и на уровне его комнаты, озверел, как это случалось с ним обычно, и впервые в жизни распахнул створки, несмотря на свою светобоязнь. Хорошо еще, что дальше размахивания клюшкой перед носом несчастного дело не пошло, но было ясно, что бедный пенсионер больше никогда в жизни не притронется к лестнице и опрыскивателю.

— Дима, прекрати! — Галина ворвалась к сыну и схватила его за плечи.

— Свет! Свет! — он уронил клюшку и отскочил от окна, будто только сейчас понял, что в комнате вовсю сияет солнце.

— Уберите его! — верещал с лестницы мужчина, хватая ртом воздух и прижимая ладонь к груди.

Только когда перепуганная, да еще измученная стыдом за поведение сына, Галина догадалась задернуть шторы, шум стих. Дмитрий сел на пол, утирая пот со лба, пенсионер замолчал, увидев, что орать попросту не на кого,