Тюльпан - Ромен Гари

Тюльпан сидел посреди чердака на коврике перед кроватью и прял. Металлические очки вздрагивали на кончике его носа, череп был обрит наголо, простыня окутывала Тюльпана, как тога. Перед ним стояла миска с пеплом — время от времени он брал щепотку и библейским жестом посыпал голову.

— Вылитый папаша, — сказал Флапс чуть взволнованно.

Он снял шляпу. Гринберг ничего не сказал, Биддль восхищенно вздохнул. Костелло щелкнул фотоаппаратом.

— Пресса, патрон, — возвестил дядя Нат.

Тюльпан обернулся к визитерам.

— Посмотрите на меня, хорошенько посмотрите, — заявил он. — Я — холст Творца. Я — портрет современного Запада во весь рост. Я тот, для кого тщетно пел Гомер, ваял Микеланджело, считал Ньютон и думал Маркс. Да, я тот, для кого напрасно были рождены Гомер, Микеланджело, Ньютон и Маркс. Я предстаю перед вами таким, каким за двадцать веков христианства ускользнул от Баха, Иисуса и Рафаэля, как и ото всех прочих отчаянных попыток замять дело и сохранить лицо. Смотрите на меня хорошенько: я стал стройнее, на роже и на груди у меня теперь меньше растительности, чем двадцать тысяч лет назад, но, несмотря ни на что, убожество мое осталось прежним. Быть может, милосердная коммуна чернокожих Гарлема захочет сделать что-нибудь для бедного Белого, бесконечно осмеянного в своих скромных нуждах, растоптанного в своих самых мирных мечтах, ограбленного в элементарных правах, презренного по крови, эксплуатируемого до седьмого пота и такого одинокого в море вселенской ненависти, что каждого пса, вильнувшего перед ним хвостом, он почитает братом? Есть ли у вас вопросы ко мне?

— Что вы думаете о белой проблеме в Штатах? — спросил Костелло.

— Думаю, она приняла тревожные размеры.

— Вы считаете, ее можно решить?

— Да. Я твердо уверен, что со временем эта проблема сама исчезнет во всем мире.

— А что вы думаете о черной проблеме?

— Можете сказать вашим читателям, что как европеец я безгранично восхищаюсь деликатностью, с которой этот вопрос решают в Соединенных Штатах, никогда не доходя до бесчинств Дахау, Бельзена, Бухенвальда или Сталина.

— Так с нашими читателями нельзя, — запротестовал Биддль. — Мы — газета респектабельная. Нас выписывают даже несколько белых.

— Скажите им, что я — чрезвычайный посол Европы в Новом Свете, — с готовностью предложил Тюльпан. — Скажите, что я — современный человек, новый человек, порождение войны: свободный, могущественный, победитель до мозга костей, хорошо упитанный, независимый, достойный, полный веры в будущее и счастливую жизнь. Скажите им, что я — голубь, ветвь оливы, что я прилетел к берегам Америки, как голубь к ковчегу после потопа, с сердцем смягченным и духом, успокоенным крепким запахом зверинца и братскими воплями, которые возносятся ко мне над потоками…

— Только что, — угрюмо сказал Биддль, — только что он был холстом Творца. И вот пожалуйста — стал голубем, а теперь еще и возносится над потоками…

— В конце концов, — заявил Тюльпан, — у меня самого американская кровь в жилах. Можете объявить своим читателям, что я — прямой потомок того отважного американского капитана, который в 1499-м с борта судна «Оклахома» открыл Европу.

— Над кем он тут издевается? — с негодованием вскричал Биддль.

— Над пшеницей, налитой, словно грудь кормилицы; над тимьяном, остролистом и миррой; и над бледным светом дня; над океанами и таинственными островами; и над летучими рыбами; и над своим родным городишком; и над гималайскими неграми; и над низамом[10]Хайдарабада; и над странными цветами, которые распускаются, как говорят, на Килиманджаро. Над великими морскими глубинами, где каравеллы, полные несметных сокровищ, по сей день безмятежно покоятся в песках, нежных, словно тело первопричастницы, и там же прячутся гигантские рыбы и затонувшие бутылки, в которых скрыта тайна абсолюта. Над древними папирусами; и над всеми скрипками, которые когда-либо плакали на земле; и над всеми кораблями, опьяненными людскими надеждами; над воздетыми руками; надо всеми крестовыми походами; над ребенком; над старухой, которая бормочет: «Абракадабра!» — и бросает темный пепел в глиняный кувшин, когда кот мурчит, крыса пищит и паук плетет паутину; над Пастером и над пенициллином; над золотыми волосами и острыми грудями; и над тем, кто голыми пятками ступает по горящим углям; и над тем, кто первым сказал: «Я люблю тебя!»; и над тем, кто первым возвел собор; и над тем, кто перед смертью первым крикнул: «Да здравствует свобода!»; и над тем, кто тонул со своим кораблем; и над той, что умерла на костре; над материнской любовью, и над энциклопедиями, и над городами, стертыми с лица земли, и над каплями утренней росы…

— Хорошенький способ развлечься, — волновался Биддль.

— Не изводите себя, патрон, — вступил дядя Нат.

— У вас есть девушка? — спросил Биддль, чтобы тактично сменить тему.

— Она погибла в Тихом океане.

— Что она делала в Тихом океане?

— Вот и я себя спрашиваю. Может, вы сможете мне ответить?

— Она была в W.A.A.C.?[11]— с надеждой предположил Биддль.

— Нет, в морской пехоте.

— Что она делала в морской пехоте? — вскричал Биддль.

— А что, по-вашему, делает молоденькая женщина в морской пехоте? — сказал Тюльпан с необычайным достоинством. И посыпал голову пеплом.

— Каково точное значение вашего жеста? — спросил Гринберг.

— Мои действия не есть жесты. Я — не интеллигент.

— А кто же?

— Точно не знаю. А вы?

— Единственное, что я знаю точно, — сказал Гринберг, — это мой номер телефона. Но бывает, и он вылетает у меня из головы. Что вы думаете о будущем цивилизации?

— У цивилизации нет будущего. И настоящего тоже больше нет. Все, что осталось, — это прошлое. Цивилизация есть нечто, втиснутое человечеством, в берега посредством течения. То, что люди оставляют после себя посредством умирания.

— Ничего не понял, — сказал Биддль.

— Тут нечего понимать, — сказал Махатма. — Нужно лишь течь.

— Цивилизация… — повторил Биддль, который с большим трудом воспринимал идеи, как все те, у кого идеи редки, — цивилизация — это мы.

— Это след, — сказал Тюльпан, — непрочная капля росы, трепещущая под лучами рассвета… Я — след. Я — капля росы.

— А только что, — сказал Биддль, — вот только что он был холстом Творца, потом голубем и оливковой веткой. Потом — следом чего-то. А теперь он уже роса, он уже трепещет под лучами…