Семья Рэдли - Мэтт Хейг

Роуэн видит, что все обернулись к нему. Весь класс вытянул шеи, чтобы поглумиться над молодым человеком, застывшим от ужаса перед необходимостью читать вслух. Одна только Ева продолжает смотреть в книгу, пытаясь, наверное, хоть как-то облегчить его смущение, которое она уже видела на прошлой неделе на уроке английского, когда ему пришлось читать слова Отелло, тогда как она была Дездемоной. («М-м-мне в глаза глядите! — бурчал юноша, глядя в учебник. — С-с-смотрите прямо».[2])

— Zwei Seelen, — начинает Роуэн и слышит сдавленный смешок. С этого момента его голос начинает существовать как бы сам по себе, впервые за сегодняшний день ему совсем не хочется спать, но ничего приятного в этом нет. Роуэн насторожен, как укротитель львов или напуганный скалолаз, он чувствует, что катастрофа не за горами.

Он пробирается от слова к слову в полном ужасе, понимая, что язык его в любой момент может произнести что-нибудь не так. Пауза между «meiner» и «Brust» затягивается на пять секунд и несколько жизней, с каждым словом голос становится все слабее, он то вспыхивает, то гаснет, как висящие под потолком лампы.

— Ich bin der Geist der st-stets verneint, — читает он. Я дух, всегда привыкший отрицать.[3]

Но, даже так сильно нервничая, он ощущает какую-то странную связь с этими словами, словно они принадлежат не Иоганну Вольфгангу фон Гёте, а Роуэну Рэдли.

Я зудящая сыпь, которую никогда не чешут.

Я жажда, которую никогда не удовлетворяют.

Я парень, который никогда не добивается своего.

Почему он такой? Что он отрицает? Что может придать ему достаточно сил и уверенности в собственном голосе?

Ева катает между пальцами ручку, сосредоточенно глядя на нее, будто она одаренная гадалка и с помощью этой ручки может предсказать будущее. Он чувствует, что она смущается из-за него, и сама мысль об этом ему невыносима. Он бросает взгляд на миссис Зибен, но ее поднятые брови говорят ему: надо продолжать, пытка еще не окончена.

— Entbehren sollst Du! — читает он, не передавая голосом восклицательной интонации. — Sollst entbehren!

Миссис Зибен останавливает его:

— Читай с выражением. Это очень эмоциональный момент. Ты же понимаешь слова, Роуэн? Ну, давай, погромче.

Все снова смотрят на него. Пару секунд смотрит даже Ева. Ребята получают от этого удовольствие, как люди, посещающие корриду и другие жестокие зрелища. Он — пронзенный, истекающий кровью бык, чью агонию они хотят продлить.

— Entbehren sollst Du, — повторяет он, но опять недостаточно громко.

— Entbehren sollst Du! — умоляет его миссис Зибен. — Смиряй себя! Роуэн, это мощные слова. Голос должен звучать сильно.

Она тепло улыбается.

«Что на нее нашло? — думает он. — Решила воспитать во мне характер?»

— Entbehren sollst Du!

— Еще. Давай, mit Gusto![4]

— Entbehren sollst Du!

— Громче!

Сердце Роуэна гулко колотится. Он снова смотрит в книгу, на те слова, которые ему придется прокричать, чтобы миссис Зибен от него отстала.

Entbehren sollst Du! Sollst entbehren!

Das ist der ewige Gesang.

Он набирает полные легкие воздуха, закрывает глаза, чуть не плача, и слышит собственный голос — громче некуда.

— Смиряй себя! Смиряй себя! Вот мудрость прописная!

Только закончив, он осознает, что прокричал эти слова по-английски. Смех, до этого сдавленный, теперь взрывается в полную мощь, ребята просто попадали на парты в истерике.

— Что тут смешного? — сердито спрашивает Ева у Лорелеи Эндрюс.

— Ну почему эти Рэдли такие чокнутые?

— Он не чокнутый.

— Ну конечно, ага. На планете Дурдом он ничем не выделяется. Но я выражала точку зрения землян.

Стыд охватывает Роуэна с новой силой. Он смотрит на золотистый загар Лорелеи, на ее глаза олененка Бэмби (только очень вредного), и воображение рисует ему, как она внезапно сгорает на месте.

— Хороший перевод, Роуэн, — говорит миссис Зибен, и смех учеников затихает. Теперь она улыбается ласково. — Впечатляет. Не знала, что ты умеешь так точно переводить.

«Я тоже не знал», — думает Роуэн. Но тут он замечает кого-то сквозь армированное стекло двери. Кто-то выбежал из другого класса и понесся по коридору. Это его сестра, она бежит к туалету, прикрывая рукой рот.

Четырнадцатый за сегодняшний день пациент Питера находится за ширмой, он снимает брюки и трусы. Натягивая резиновую перчатку, Питер старается не думать о том, что ему предстоит проделать в следующую минуту по долгу службы. Он сидит и изобретает какой-нибудь убедительно звучащий диагноз для дочери, чтобы напугать ее и заставить есть мясо.

Нервное расстройство?

Анемия?

Вообще существует довольно много реальных проблем со здоровьем, вызванных недостатком витаминов. Питеру надо лишь выбрать одну из них и сообщить ее название дочери. Но теперь ему приходится быть осторожнее. Появился риск, которого не было раньше, когда дети были младше, — опасность того, что они столкнутся с альтернативным мнением. Как, например, в тот раз, когда Роуэн обратился к школьной медсестре насчет своей сыпи, и она выразила сомнение, что это фотодерматоз. Стоит ли продолжать? Стоит ли дальше лгать? Стоит ли жертвовать здоровьем своих детей? Самое паршивое, что дети считают, будто ему на все плевать. Тогда как на самом деле ему не позволено о них заботиться — по крайней мере, тем способом, каким ему бы хотелось.

— На хрен, — беззвучно произносит он. — На. Хрен.

Конечно, Питер достаточно долго работал врачом и понимает, что поддержка сама по себе целительна. Он много читал в медицинских журналах об эффекте плацебо и силе веры в лечение. Читал и об исследованиях, показавших, что оксазепам — препарат, подобный валиуму, который Питер сам иногда прописывал, лучше помогает от тревожного симптома, если таблетка зеленого цвета, а от депрессии, наоборот, эффективнее желтые таблетки.

Иногда он таким образом оправдывает перед самим собой свою ложь. Он просто выбирает цвет правды, как цвет таблетки.

Но со временем делать это становится все труднее.

Питер сидит и ждет своего старенького пациента, а на него с доски, как обычно, смотрит постер.

Большая красная капля крови, похожая на слезу.

И жирным шрифтом: «СТАНЬ ГЕРОЕМ СЕГОДНЯ. СДАЙ КРОВЬ».