Вайзер Давидек - Павел Хюлле

– На Стриже мы играли днем раньше, а не днем позже, – сказал я, чувствуя, что первая липа, которую я подсовываю им в угоду, дается мне с легкостью. – Он, наверно, что-то напутал.

Теперь они кричали все вместе, угрожали, задавали вопросы, говорили, что мы не выйдем отсюда, пока все не выяснится, что нашим родителям уже сообщили о следствии, что нам не дадут ни пить, ни есть и мы будем здесь торчать, пока не откроем всю правду. Уверяли меня, что готовы сидеть с нами до утра или еще дольше, а если кто-нибудь наткнется на этот второй склад (от которого они ждали чего-то значительно худшего) и случится какое-нибудь несчастье, то мы будем и за это отвечать, так что лучше признаться сразу. Я был уверен, что они ничего не поймут, и поэтому повторил то же, что говорил минуту назад. М-ский встал с кресла, подошел ко мне строевым шагом, словно на первомайской демонстрации, схватил мой вздернутый нос двумя пальцами и спросил, видел ли я Вайзера в ложбине дей-стви-тель-но в последний раз. Я отвечал утвердительно, чувствуя, как мой нос постепенно сплющивается в его толстых пальцах. Но это не было обычным «вытягиванием хобота», которое М-ский применял на уроках естествознания. Сегодня, когда я вспоминаю этот момент, я бы назвал это «вытягиванием хобота с особым выкручиванием», потому что сначала мне пришлось слегка подняться на цыпочки, а потом все выше тянуться на самых кончиках пальцев, удивляясь, что еще не вишу в воздухе. Тем временем рука М-ского перемещала центр тяжести моего тела то вправо, то влево, так что на какую-то долю секунды я невольно опускался на пол всей стопой, чтобы успеть за его дланью, и тогда нос болел ужасно и становился таким вздернутым, каким не был никогда от самого рождения, а М-ский повторял свой вопрос медленно, по слогам: дей-стви-тель-но в по-след-ний раз? Наконец он отпустил меня, я отшатнулся к стене и вытер рукавом кровь, потому что нос у меня был нежный и не терпел насилия.

В кабинете устроили перерыв, так что мы снова сидели вместе, все трое, на складных стульях в канцелярии, и мне казалось, что я слышу хор, скандирующий стишок в адрес Вайзера, когда в день выдачи аттестатов по Закону Божьему, прежде чем взлетела его клетчатая рубашка и Элька выступила в его защиту, кто-то из задних рядов крикнул: «Вайзер Давидек не ходит в костел!» – а кто-то другой сразу же переиначил: «Давидка-Давид, наш Вайзер – жид!» И я тут же подумал, что если б не Элька, то никогда дело не дошло бы до нашего знакомства с Вайзером, потому что тогда же, там, рядом с костелом Воскресения, мы сделали бы ему «макарончики», и на том бы все и закончилось, обычно и банально. Вайзер избегал бы нашей компании, и никогда бы ему не пришло в голову подсматривать за нашими играми на брентовском кладбище и подарить нам старый ржавый автомат фирмы «Шмайсер» сорок третьего года, и то лето не отличалось бы от других каникул прежде или потом. Да, когда Элька набросилась на нас с когтями, чтобы защитить Вайзера, у нее наверняка было какое-то предчувствие, я убежден в этом до сих пор, ведь она никогда не вмешивалась в наши баталии и разборки, порой более жестокие, чем даже у взрослых. А в тот раз бросилась, будто Вайзер ее младший брат, и эффект от ее порыва был поразительный: мы отпустили их без сопротивления, и вовсе не из страха перед ее когтями.

Любила ли она его?! Да, любила – так я думал, сидя в канцелярии с распухшим носом, когда в кабинете директора готовился следующий раунд допроса, так я предполагал тогда, представляя себе ее рано округлившиеся груди, длинные льняные волосы и красное платьице, которое она носила в жаркие дни. Сегодня я знаю, что был не прав, и еще труднее мне определить их отношения с момента, когда они ушли вдоль костельной ограды, подгоняемые нашими камнями. Прежде Элька относилась с явным презрением к тем, кто не мог доплыть до красного буйка, прыгнуть с верхнего помоста мола вниз головой или точно подать мяч, когда мы гоняли в футбол на лужайке возле прусских казарм, – и вдруг увидела в худом и сутулом Вайзере кого-то очень важного и бросилась на нас с когтями. Не могла она измениться за долю секунды. Должно быть, она почувствовала то, что почувствовали мы через пару недель, глядя на Вайзера в подвале заброшенного кирпичного завода, отчего бегали по спине мурашки и электрический ток пронизывал все тело.

Однако все по порядку. Нет, я не пишу книгу ни о Вайзере, ни о нас тех, прежних, ни о нашем городе тридцатилетней давности, ни о школе и тем более не пишу книгу о М-ском или эпохе, когда он был самым главным после директора, – нет, это мне неинтересно, и если я решил все записать, вспомнить запах того лета, когда «рыбный суп» заполонил пляжи залива, то единственно в связи с Вайзером. Именно это вынудило меня отправиться в Германию, именно это велит сейчас записать все с самого начала, не пропуская ничего, ни малейшей детали – в таких случаях мелочь оказывается иногда ключом, открывающим ворота, и каждый, кто хоть раз встретился с чем-то необъяснимым, хорошо это знает. Итак…

Шли первые дни июля, в жаре и духоте город, лишенный залива, казалось, еле дышал, а «рыбный суп» густел и густел, прибавляя городским властям новых хлопот. Сначала надеялись, что эта странная эпидемия пройдет сама, и ничего не делали, затем предприняли кое-какие шаги: на пляже с утра суетились мужчины с деревянными граблями, как для сена, и сгребали рыбьи трупы в груды, которые затем вывозили машинами на городскую свалку, обливали бензином и сжигали. Действия эти, однако, имели эффект, обратный намерениям: дохлых колюшек, вздувающихся на жарком солнце, прибывало, а газеты сообщали о массовой гибели кошек и собак в районах, прилегающих к заливу. Вспоминали также: за два месяца, то есть с начала мая, не выпало ни капли дождя, что старые люди уверенно объясняли карой Божьей. А мы тем временем носились по брентовскому кладбищу с каской и автоматом, подаренным нам Вайзером, попеременно – то как немцы, то как партизаны – падали от пуль, совсем как в фильмах о войне, которые демонстрировались в «Трамвайщике». Только иногда нам приходило в голову спросить себя, почему Элька не играет с нами, а также – что она видит в тощем и хилом Вайзере, зачем шатается с ним целыми днями по городу. Кто-то видел их в Старом городе возле колодца Нептуна, другой давал руку на отсечение, что Вайзер и Элька чаще всего сидят на лугу за аэродромом, а то как-то раз Петр заметил их аж за Брентовом, они направлялись к взорванному мосту, где Стрижа протекает под железнодорожной насыпью, по которой со времен войны не прошел ни один поезд. Но на эти сведения мы не обращали особого внимания, каждое утро один из нас садился в трамвай и ехал в Елитково посмотреть, как выглядит «рыбный суп», не отступает ли, а потом искал нас на кладбище за Буковой горкой и докладывал, что вонь на пляже еще усилилась и рои огромных мух носятся над месивом, как саранча. В тени кладбищенских деревьев было приятней, чем во дворе и на улице.

Однажды рядом со склепом с готической надписью мы увидели мужчину в пижаме и больничном халате, сидевшего на плите и бормотавшего что-то под нос, будто читал молитву. Мы обступили его, но он не проявил беспокойства и жестом показал, откуда он здесь взялся – убежал из сумасшедшего дома, который красно-серой горой возвышался на холме по другую сторону шоссе, ведущего в город. Петр предложил пойти в больницу и рассказать, где находится беглец, которого наверняка разыскивали, но никто из нас не видел настоящего сумасшедшего, и мы хотели убедиться, правда ли то, что ксендз Дудак говорил в своих пламенных проповедях о безумцах, отринувших Бога. Потому что ксендз Дудак в нашем приходском костеле Воскресения, расположенном, как и брентовский кладбищенский, неподалеку от леса, ксендз Дудак, как и старые люди, говорил, что рыбное месиво в заливе и засуха – знамения, посланные Богом.