Змия в раю - Леопольд фон Захер-Мазох

Подвигнуть дядюшку Карола к поездке по железной дороге и даже просто заставить его зайти на вокзал было совершенно бесперспективной затеей.

— Знаю я эти штучки, знаю, — обычно отвечал он в подобных случаях, — у них там постоянно то поезда сходят с рельсов, то случаются взрывы и столкновения. Нет-с, человек не должен искушать судьбу.

Он, впрочем, совершал путешествия в Вену, в Венгрию и один раз даже в Триест, однако делал это всегда как в добрые старые времена — в собственном тарантасе[15]со спальным тюфяком позади и со слугой впереди, на козлах.

Как ни странно, но именно этот человек увлекался историей Древней Эллады и Рима, восторгался деяниями Леонида и Муция Сцеволы, с неистовой страстью коллекционировал все, что имеет хоть какое-то отношение к античному миру, — особенно гипсовые отливки, оружие и монеты. Его настольной книгой был старик Гораций, некоторые оды которого он знал наизусть.

Господин Винтерлих, в чьем доме — в окружном городе — квартировал Феофан, тоже был великим энтузиастом, однако совершенно иного свойства. Исполняя службу финансового смотрителя — наподобие того как, например, Гете когда-то нес на плечах бремя государственной деятельности, — Винтерлих, аналогично последнему, считал недостойным человека заниматься чем-то иным, кроме поэзии, музыки и театра. По-детски невзыскательный, он был напрочь лишен пороков и состоял исключительно из всех мыслимых добродетелей. Даже выпить бокал вина представлялось ему эксцессом. Всякий раз, когда по делам службы он оказывался где-то поблизости, Винтерлих непременно наведывался в Михайловку; часы, проведенные там, были для него самыми замечательными, поскольку он встречал полное понимание.

Михайловский священник, преподобный отец Михаил Черкавский, и его супруга Февадия были настоящей парой голубков: они нежно любили друг друга и своих чад и подавали общине возвышенный пример богобоязненного образа жизни. У батюшки была только одна слабость — он интересовался звездами; а бойкую, энергичную попадью можно было бы, в свою очередь, упрекнуть разве что в желании капельку покомандовать в сфере светской и духовной жизни Михайловки. Однако никому даже в голову не пришло бы утверждать, что кто-нибудь этим обижен. Сыновья их, Данила и Василий, вместе с Феофаном посещавшие гимназию в окружном городе, слыли добросовестными учениками и послушными детьми. Все в обществе их любили.

Фактор Менева, Камельян Сахаревич, представлял собой воплощение честности, только вот внешне наш герой до такой степени походил на Сократа, что его многочисленные достоинства и благородство его души совершенно не были по нему заметны. Низенький, упитанный человек с фатально уродливыми чертами лица, длинным ястребиным носом, огненно-рыжими волосами и бородой, он при первом знакомстве не внушал никакой симпатии и доверия — и тем не менее был порядочным человеком и в своих поступках руководствовался законами любви к ближнему как немногие из христиан.

Все эти скромные в запросах и ограниченные люди были смущены и взволнованы появлением Сергея в Михайловке, но не прислушались к осторожным намекам людей, его прежде знавших, ибо смысла этих намеков никто из них толком не понимал и они вследствие этого остались без последствий. Впрочем, эти намеки даже оказались излишними, поскольку своей легкой, светской манерой держать себя Сергей невольно сам сделал все для того, чтобы вызвать к себе в Михайловке недоверие. Строго говоря, ему нельзя было бросить серьезного упрека, ибо отягощавшие его совесть веселые проделки теперь относились к прошлому и поросли быльем. Однако здесь, в этом раю, среди этих идиллически настроенных людей оказалось достаточно уже его свободного поведения и столичной элегантности, чтобы вызвать чувство тревоги и смутного недовольства. Он, например, смотрел женщинам прямо в глаза, словно каждую из них тотчас же мог раскрыть и прочитать, будь она массивным фолиантом или миниатюрной изящной книжицей с золотым обрезом. Затем его лакированные сапоги скрипели так, будто под ним трещало адское пламя. Он иногда защемлял левым веком круглое стеклышко, и это особых вопросов не вызывало, но то обстоятельство, что он всегда носил только одну перчатку, да и ту натягивал лишь на четыре пальца, смущало душевный уют пожилых господ, тогда как дамам сей факт представлялся секретом великосветского шика. Всё сокрушеннее и сокрушеннее качали в Михайловке головами — все, кроме Натальи. До сей поры весело и беззаботно взиравшая на мир вокруг себя, она, казалось, стала задумчивей, погрузилась в мечты, и сердце ее потеряло покой, хотя она и не осознавала этого. Она видела только, что с ней Сергей держит себя иначе, чем со всеми другими, что он смотрит на нее такими глазами… Впрочем, какими, собственно говоря, глазами он на нее смотрел? Она полагала: благосклонными и вопрошающими. Но тогда о чем же он вопрошал ее? И должна ли она была отвечать ему? И что именно отвечать? Почему ее рука начинала чуть заметно дрожать от его прикосновения, почему он иногда так болезненно, тяжело вздыхал, как будто чувствовал себя очень несчастным? Что он искал у них? Как следовало ей понимать то, что порой глаза Сергея лучились добротой, а потом вдруг в них опять появлялось что-то такое, для определения чего она не могла подобрать верного слова, что-то зловещее и пугающее. Иной раз ее бросало в дрожь от его взгляда, как будто он был демоном, расставляющим вокруг нее незримые западни. Она бессознательно искала встречи с ним и так же без конкретной причины избегала его.

Однажды поздним вечером она снова вышла в сад, в тот уголок его, за которым сразу начинались поля, и полностью погрузилась в очарование знойной летней ночи. Положив руки на плетень, она стояла здесь, смутно ожидая чего-то, в чем не могла дать себе отчета, как вдруг рядом с ней выросла фигура Сергея. Оба молчали и не смотрели друг на друга. Перед ними куполом поднималось темно-синее небо, на котором были видны пока только первые звезды, немногочисленные облачка влеклись по нему утлыми челнами, и полумесяц плыл в тишине эфирной реки подобно серебристой гондоле. Окрест на лугах и в зарослях кустарника горели бусинки светлячков — рассыпанное ожерелье феи. Золотые колосья пшеницы тяжело клонились к земле, как будто на стеблях их созрели дукаты. А на бахчах, стараясь перещеголять друг друга, переливчатым блеском мерцали кукурузные початки и дыни, невдалеке стояли два дерева, которые время от времени перешептывались в сладкой истоме, тогда как цветы и травы, казалось, чуть слышно дышали.

Здесь в какой-то момент Сергей наклонился и, не касаясь руки Натальи, легко поцеловал ее пальцы. И девушка, вздрогнув от внезапного ужаса, посмотрела на него с такой невыразимой мольбою и укоризной, что он предпочел бы сейчас броситься перед ней на колени и просить у нее прощения за допущенную фривольность.