Месть базилевса - Николай Бахрошин

– Зачем тебе это знать?

– Незачем, уважаемый, истинно незачем, – поспешил согласиться Фока. – Главное, что это знаешь ты… Только я не все сказал, когда ты спрашивал, прости меня…

– Ты соврал, купец? – нахмурился полич.

– Нет, упаси меня Господи, конечно же, нет, господин! Не соврал. Не сказал всей правды. Это ведь большая разница, уважаемый воин. Огромная разница…

Любеня не находил, что разница велика, но спорить не стал.

– Говори!

– Рабыня Алекса… Прости, если это обижает тебя… Но девушка Алекса больше не рабыня, я слышал… Молодой и горячий Актипий Мажин был настолько восхищен белым огнем ее северной красоты, что взял ее себе в жены, так мне рассказывали. Покрестил ее, сделав христианкой, и венчался с ней в церкви согласно всем православным обрядам. Я слышал, он очень любит жену, и она отвечает ему любовью… Извини меня, не сердись, воин, люди так говорят…

– Ты врешь! – Любеня схватил его за шкирку, встряхнул крепко. Притянул к себе, ощутив запах страха и старости. Плешивый покорной куклой мотался в его руках, прижмуривая глаза.

– Нет, клянусь муками Спасителя нашего! – еще быстрее забормотал он. – Я не вру, уважаемый, на этот раз – точно нет! Ты спас мой дом, спас меня… Я – прости! – не могу отблагодарить тебя золотом, зато могу отблагодарить правдой… Прости меня, если сможешь…

Любеня оттолкнул его от себя.

«Девушка должна сама позаботиться о себе…» – вдруг прозвучало в ушах отчетливое. И голос не Алексы, тот, прежний… Как по груди резануло.

Боги всемилостивые!

Зара тоже отвела взгляд. Но – по-другому, дрогнув губами в невольной улыбке.

Косильщик хоть и не понял разговор на славянском, но тоже что-то почувствовал. Перехватил ее взгляд, подмигнул ей. Девушка неожиданно показала ему язык.

Гуннар укоризненно покачал головой. Улыбнулся.

– Я найду ее! – твердо сказал Любеня. Тихо сказал, отвернувшись, будто самому себе. Но его услышали и Зара, и Гуннар.

Только Ингвар не обращал внимания на остальных. Он подобрал один из солдатских мечей, постучал пальцами по нему, внимательно послушал звук, попробовал клинок на сгиб.

Плохое железо, вывел для себя кузнец. Острие лезвия слишком мягкое, чтобы долго держать заточку, а сам клинок слишком жесткий, такие быстро ломаются. А ему говорили, что ромейские оружейники славятся мастерством. И где оно, мастерство?

Узнав, как трое варангов в пух и перья разметали полтора десятка кавалеристов, одного убили и человек пять покалечили, базилевс Юстиниан изволил развеселиться. Больше того, хохотал громко и откровенно. Слушая доклад об этом происшествии от одного из своих полководцев, стратига и родовитого патрикия Менандра Акомината, Риномет с восторгом хлопал себя по ляжке: «Так их, так! И мало еще убили – одного только, всех надо было перебить, бездельников… Пусть знают, ослы ленивые, что значит сражаться!»

«Собрались в стаю вороны, решили – летим на орла охотиться…» – даже процитировал автократор начало басни известного константинопольского остроумца, сочинителя Фотия Безъязыкова.

Вернее, в момент своей славы знаменитый Фотий звался как раз Языкастым. Сменить прозвище на противоположное, как и столичную жизнь на келью в окраинном монастыре, остроумцу помогли палачи самого Юстиниана. Случилось это еще во время правления базилевса в Константинополе, после чего, рассказывают, сочинитель перестал не только говорить, но и писать.

Автократор однажды даже посетовал на такую черную неблагодарность – да, язык он приказал Фотию отрезать, но руки и голову оставил, мог бы по-прежнему радовать правителя остроумием своих басен. А теперь, пожалуй, в нем смысла нет, нужно было просто приказать его удавить. Вот всегда так – сразу не сделаешь, потом забываешь…

Услышав знакомые всей империи строки, стратиг Акоминат понимающе улыбнулся. Но продолжить басню все-таки не решился. «Что позволено Юпитеру…» – знали древние. Настроение базилевса, хорошее оно или плохое, – в любом случае падающий камень, от которого опытный придворный должен вовремя увернуться.

«Полетели вороны и так громко хлопали крыльями, что, казалось, само небо вздрагивает. И чем громче шумели они и каркали, тем храбрее казались сами себе…» – ромейскую басню неожиданно продолжил хан Тервел.

Он тоже находился в этот момент в шатре базилевса. Сидел в удобном кресле, расшитом парчой и золотой нитью, мелко прихлебывал прохладительное. За его спиной воздвигся широкоплечей тенью кривоногий Кайрам, верный волк.

Юстиниан коротко глянул на него. До этого ему казалось, повелитель болгар совсем не слушал доклад стратига, думал о чем-то своем, загадочном.

Нахмурившись на своих полководцев (не на хана же хмуриться!), Риномет вдруг прервал на полуслове Акомината, коротко махнул рукой. Военачальники поняли, что базилевс хочет остаться наедине с ханом, попятились к выходу.

– Извини, хан и брат мой, что тебе пришлось заскучать, слушая наши незначительные заботы, – обратился Юстиниан к Тервелу. – Но ты и сам знаешь – чем больше армия, чем шире земли, освобожденные от власти узурпатора и клятвопреступника, тем больше хлопот…

– Знаю, – кивнул Тервел.

– Теперь мы можем говорить о важном, брат мой.

– Можем, – так же коротко подтвердил хан. Но начинать не торопился. Лишь отставил в сторону руку с кубком охлажденного фруктового взвара. Кайрам стремительно, удивительно ловко при его массивности, убрал питье.

Юстиниан тоже помедлил, сдерживаясь. Молчит варвар! А ведь сам хотел говорить с ним. Заявился с утра пораньше, сидел как сыч в углу, слушал. Сама ситуация злила: вроде бы он, автократор, опять у власти, уже треть империи под его рукой, и ведет он уже не две жалкие турмы случайного сброда, а войско опытных солдат, но все равно зависит от силы болгарской конницы. Кстати, о коннице…

– Дошло до меня, хан, что твой военачальник Пашьяр потерпел поражение от сил Тиберия Проклятого. Бежал от его солдат. Мне было больно слышать об этом. Трус, надеюсь, будет наказан…

Подмигивала из глубины души насмешливая мыслишка, что невозмутимость хана дрогнет от этих слов.

Ничего подобного! Деревянный идол – и тот живее и выразительнее.

– Я наградил его, – сказал хан.

– Наградил?! Я не ослышался, хан и брат мой?.. – Юстиниан фыркнул, раздувая искалеченные обрубки ноздрей. – Конечно, во всяком войске свои порядки, но если награждать трусость, можно ли спрашивать от солдат побед? Не понимаю…

– Если две тысячи конников не стали атаковать восемь тысяч противников, стоящих в укрепленном лагере, вряд ли это называется трусостью. Есть другие слова, к примеру – предусмотрительность полководца. Даже такой безрассудный удалец, как батыр Пашьяр, понимает, когда лучше отступить, но сохранить воинов.