Книга воздуха и теней - Майкл Грубер

— Беги, все раскрыто, — предложила Мэри Пег.

— Всегда своевременно. Теперь давай запишем текст над ключом, вот так.

F L E E A L L I S D I S C O V E R E D

M A R Y P E G M A R Y P E G M AR Y P[46]

— И теперь, чтобы зашифровать, берем первую букву текста, то есть F, и первую букву ключа, то есть М. Потом пробегаем по таблице, вниз по столбцу F и вправо по строке М, и пишем букву, что оказывается на их пересечении — в данном случае R. Следующая комбинация есть L из текста и А из ключа, то есть L остается L. Дальше Е и R, что дает нам V. И теперь мы видим, как это работает: поскольку для следующей Е мы, оказываясь в той же колонке, попадаем в другой ряд, соответствующий букве Y, это дает нам С. Две буквы «е» в слове flee в зашифрованном тексте имеют разные эквиваленты, вот почему попытка проанализировать частоту повторения букв терпит неудачу. Сейчас я допишу до конца, и ты сможешь увидеть…

Крозетти быстро зашифровал весь текст. Вот что у него получилось:

F L E E A L L I S D I S C O V E R E D

R L V C P P R U S U G H G U H E I C S

— И заметь, что двойное L в слове all искажается тоже, — сказал он. — Такой текст простому частотному анализу не поддается, и за триста лет никто не смог взломать подобный шифр, не зная ключевого слова. Именно его и добивались от шпионов с помощью пыток.

— Как же взломать его?

— Надо найти длину ключевого слова, и это можно сделать, анализируя повторяющиеся шаблоны в зашифрованном тексте. Это называется методом Казиски-Керкхоффа. В достаточно длинном сообщении или нескольких сообщениях FL снова пересечется с МА и снова даст RL, и будут другие шаблоны из двух-трех букв, и потом ты подсчитаешь расстояние между повторами и вычислишь общие численные множители. В нашем случае, поскольку ключ состоит из семи букв, повторы могут случаться через семь, четырнадцать и двадцать одну букву настолько часто, что это нельзя объяснить случайностью. Очевидно, в наши дни для анализа такого рода применяют статистические методы и компьютер. Как только выяснится, что ключ содержит семь букв, дальше все предельно просто. Остается вычислить семь простых подстановочных алфавитов из таблицы Виженера — это можно сделать с помощью обычного частотного анализа, реконструировать ключевое слово и расшифровать текст. Существуют дешифрующие программы, они справляются с задачей за считанные секунды.

— Тогда почему ты не взломал шифр?

Он со стоном провел пальцами по волосам.

— Если бы я знал… Здесь что-то другое, не просто таблица Виженера.

— А может, это все же она, только ключ очень длинный? Судя по твоим словам, чем длиннее ключ, тем труднее выявить повторяющиеся группы.

— Хорошая мысль. Однако проблема с длинными ключами состоит в том, что их легче забыть и труднее передавать — если ты хочешь часто менять их. Ведь как происходило дело, если возникало желание сменить ключ? Так, чтобы ни один шпион не узнал: шепотом, во тьме, на ухо агенту или в сообщении, на первый взгляд совершенно невинном. В наше время агенту передают так называемый одноразовый пароль — лист бумаги, где записаны выбранные наугад сегменты бесконечно длинного ключа. Агент с его помощью зашифровывает сообщение и сжигает листок. Такой шифр никакой компьютер не взломает. Однако в тысяча шестьсот десятом подобных методов не изобрели.

— Что еще может быть?

— Это может быть так называемая решетка, и тогда мы остаемся с носом. — Увидев недоуменное выражение на лице матери, Крозетти пояснил: — «Картановская решетка» — это кусок плотной бумаги с прорезями на ней, сквозь которые можно прочесть сообщение, если приложить ее к тексту. То есть в данном случае вообще никакого шифра нет. Текст может выглядеть совершенно бессмысленно, но если передвигать по нему решетку, выделяются буквы, которые складываются в слова…

— Знаешь, если бы здесь использовали «решетку», то само сообщение, скорее всего, походило бы на обычное письмо. «Дорогая мамочка, в Лондоне замечательно, купил новый камзол, видел, как собаками травят медведей, жаль, что тебя тут нет, люблю, твой Дик». А приложишь «решетку» и прочтешь: «Беги, все раскрыто». Я имею в виду, что «решетка» позволяет придать сообщению невинный вид, разве нет?

Крозетти стукнул себя кулаком по голове, словно восклицая: «Ну, что я за дурак!»

— Конечно. Это я упустил. Как бы то ни было, я понятия не имею, в каком направлении двигаться дальше.

— Я настаиваю — тебе нужно передохнуть.

— Ты права. — Он потер лицо ладонями. — Какое сегодня число?

— Четырнадцатое октября. А что?

— Сегодня в клубе фестиваль карибских фильмов, и я хотел бы посмотреть «Люди и боги».[47]Может, окунувшись в блестящий мир гаитянского вуду, я почувствую себя освеженным.

— Хорошая мысль, дорогой, — сказала Мэри Пег. Что-то в ее тоне и выражении лица заставило Крозетти остановиться. Он пристально посмотрел на нее.

— В чем дело?

— Ничего особенного. Однако, если не возражаешь, я пока сама поломаю голову над шифром.

— Эх, только время зря потеряешь! — с оттенком самодовольства воскликнул Крозетти. — Это тебе не кроссворды разгадывать.

Он отсутствовал четыре часа, потому что после фильма встретил знакомых парней, тоже помешанных на кино. Они пили кофе, разбирали фильм по косточкам с художественной и технической точек зрения, и он получил обычное удовольствие от интеллектуальной беседы, а потом разговорился с миниатюрной, тонко чувствующей женщиной, снимавшей документальные фильмы, и они обменялись номерами телефонов. Впервые за долгое время Крозетти вновь почувствовал себя человеком. Прошло почти два месяца с тех пор, как история с Ролли началась и закончилась, оставив после себя нечто вроде эмоционального пепла.

Это не любовь, думал он сейчас. Химическое притяжение, безусловно; но, как справедливо заметила его мать, чтобы химия трансформировалась в связь, требуется взаимность и хоть какие-то обязательства, чего в случае с Ролли определенно не было. Она просто исчезла, да еще если вспомнить ее дурацкое письмо, ох. Это сильно задевало Крозетти, причем не столько задевало его собственное достоинство, сколько оскорбляло его представления об эстетике. Все неправильно, он никогда не написал бы ничего подобного в сценарии. Его представления о жизни были неразрывны с кино, и он считал, что раз что-то не должно быть в сценарии, то его не должно быть и в реальности.