Прошлое - Алан Паулс

Дождь по-прежнему грохотал по крыше ангара. У Римини возникло ощущение, что это лицо ему знакомо. Или же нет… ему были знакомы, или, по крайней мере, ему казались знакомыми практически все лица с обложек книг этой серии; публичные персонажи, известные, а многие даже знаменитые: знать их или думать, что знаешь, — в общем-то, в этом не было большой разницы; все они были практически одинаковы, за исключением… За исключением того самого лица, на которое Римини обратил внимание. Этот человек явно существовал в ином времени и пространстве, не в том, где теснились остальные герои этой книжной серии; так вот, теперь Римини был готов поклясться, что именно это лицо, одно-единственное среди множества других, ему не знакомо. Может быть, именно это привлекло его внимание, и вот теперь, вместо того чтобы уйти, он взял книгу в руки и поднес вплотную к глазам — чтобы блики от софитов не мешали ему разглядеть портрет автора. Он смотрел и смотрел на эту подтянутую, как бы специально разглаженную, смазанную кремом кожу словно забальзамированного заживо человека, привлеченный загадкой его лица. Порой, задумавшись над сложным предложением, каким-то особенно трудным для понимания образом или лихой метафорой в переводимой книге, Римини поворачивал ее задней стороной обложки к себе, словно надеясь найти помощь в фотографии автора, в его глазах, улыбке, во всем том, что тому не удалось или не захотелось вложить в текст своего произведения. На этот раз порядок был обратным — оторвав взгляд от лица, запечатленного не на обороте, а на первой странице обложки, Римини сфокусировал его на имени, которое было указано над портретом: Кайке де Соуса Дантас. Римини произнес его чуть слышно, одними губами; ощущение загадки не исчезло, но, наоборот, усилилось; Римини, словно завороженный, перевернул книгу и обнаружил под уменьшенной копией того же портрета несколько строк текста — на вполне понятном литературном португальском языке ему вкратце описали жизнь Кайке де Соусы Дантаса, родившегося в Рио-де-Жанейро в 1957 году, актера, звезды телесериалов, скончавшегося от СПИДа в возрасте тридцати семи лет.

Ему срочно понадобилось обо что-то опереться. Вскинув руку, он задел стопку книг и услышал, как приглушенно, словно где-то вдалеке, ударились об пол тяжелые тома. Будто сквозь туман увидел, как одна из девушек-продавщиц наклонилась, чтобы подобрать упавшие книги, а тем временем из того же тумана, из глубин памяти к нему приближалось, постепенно становясь все более узнаваемым и отчетливым, лицо человека с обложки. Теперь книга была ему уже не нужна: Римини видел не только лицо покойного актера, но и многое другое; он увидел — или вспомнил — сигарету в длинных тонких пальцах с пирамидкой пепла, готового обрушиться от любого сотрясения, увидел ветку какого-то дерева, ногу в незастегнутой, готовой слететь с нее сандалии, рубашку с засученными рукавами, профиль Софии, половинку изящного металлического стула, блики солнца среди листвы, участок гравийной дорожки, поля светлой шляпы, носки двух ботинок — его собственных, — и в конце концов, словно кто-то медленно, стараясь не создавать излишнего перепада давления, открыл наконец нужный клапан, в его памяти стали всплывать звуки — шелест листвы, журчание ручья, щебетание птиц, голоса людей — это была группа туристов, выходящих из автобуса, — и — голос Кайке, говорившего о чем-то по-испански, пришептывая, как жители Буэнос-Айреса. А потом — улыбка Софии; широкая, открытая, уверенная и в то же время доверительная — улыбка счастливого человека. Вот заскрипел стул, и София, сгибаясь пополам от смеха, небрежно кладет ладонь на загорелое предплечье Кайке. Такую улыбку в свой адрес Римини видел, быть может, два, самое большее три раза за все двенадцать лет; эта улыбка была единственным заслуживающим доверия доказательством любовной одержимости — куда более верным, чем любая другая улика.

Римини услышал, что с ним кто-то говорит. Он поднял взгляд: перед ним стояла взволнованная девушка с бразильского стенда, но Римини видел ее как-то расплывчато, словно через мокрое стекло; только в этот момент он понял, что плачет. «Все нормально. Нормально», — сказал он. Девушка отступила, чтобы дать ему пройти, улыбнулась ему и, когда Римини поравнялся с ней, робко протянула руку, чтобы забрать у него книгу; Римини же, поглощенный и одурманенный своими печалями, вообразил, что она вновь пытается предложить ему свою помощь; ловко, как ему показалось, избежав контакта с назойливой девицей, он обогнул крайний стеллаж и мгновенно затерялся в толпе.

На выходе с ярмарки он купил грошовые темные очки и, прикинувшись таким образом жлобом, которому нет дела до окружающих, проплакал всю обратную дорогу. А то, что книга, за которую он так и не заплатил, осталась у него, Римини понял только тогда, когда повернулся, чтобы прочитать название станции, и увидел, что его сосед наклонил голову и явно рассматривает что-то у него в руках, — сначала Римини решил, что соседа заинтересовали его руки сами по себе. Пораженный, он открыл книгу, прикасаясь к ней осторожно, как к какой-нибудь вещи, материализовавшейся из ничего, неким колдовским способом. Первым делом Римини непроизвольно открыл центральную вклейку с фотографиями; каждому снимку он уделял ровно столько же времени, сколько предыдущему, словно стремясь соблюсти строгий похоронный ритуал. Рио-де-Жанейро, 1959 год: Кайке — будущий актер. Усы пририсованы жженой пробкой. Сан-Паулу, 1967 год: Кайке с флагом. Сан-Паулу, 1974 год: Кайке в роли Пака в школьной постановке «Сна в летнюю ночь». Лондон, 1975 год: Кайке на Карнаби-стрит. Париж, 1975 год: Кайке и Паскаль. Друзья. Рио-де-Жанейро, 1977 год: Кайке исполняется 19 лет (второй слева, между Кармен Мирандой и Мерилин Монро). Буэнос-Айрес, 1980 год: вечер в аргентинской столице. Римини видел фотографии четко и ясно — слезы как будто промыли ему глаза и обострили зрение. Вот Кайке улыбается и, глядя в камеру сатанинским — от вспышки — взглядом, протягивает к объективу бокал, словно поднимая тост. Вот он же, в позе лотоса, на каком-то темном ковре, босиком, со стопкой дисков между ног; за его спиной на большом низком диване, застеленном леопардовой шкурой, сидят и о чем-то беседуют две женщины — обе повернулись к камере в профиль, обе держат в руках бокалы и сигареты; а еще — на том же снимке — совсем молодые юноша с девушкой, явно не к месту застигнутые фотовспышкой, смотрят в камеру с неприветливым выражением — у девушки светлые волосы, и кажется, что у нее вокруг головы играет пламя; молодой человек…

Римини застонал, захлопнул книгу и закрыл лицо руками. Его словно уничтожили, стерли в порошок, а диспропорция между причиной и следствием лишь усугубляла его отчаяние. В конце концов, если разобраться, Кайке не был ни его другом, ни сколько-нибудь важным в его жизни человеком. Лишь фотография — не столько воспоминание, сколько пришедший извне зрительный образ — доказывала, что по крайней мере когда-то они были рядом, буквально в полуметре друг от друга. В памяти почему-то сохранились другие детали того вечера: скудно обставленные комнаты, толстый мягкий ковер на полу — неприятная причуда хозяйки, из-за которой все гости оказались запечатлены на пленке без обуви. А потом была еще встреча в Рио-де-Жанейро — прозрачная, мимолетная и на редкость легкая, скорее всего, благодаря свежему ветерку, тянувшему с моря, шелесту листьев и какому-то особенному энтузиазму, с которым София и он, Римини, путешествовали. И все же… в этой встрече было и что-то неловкое; она повлекла за собой недопонимание и даже какую-то отчужденность, а все потому, что тот вечер, который они провели с Кайке в Буэнос-Айресе, был для них обоих мимолетным, малозначительным эпизодом и скоро полностью стерся из памяти, вытесненный новыми впечатлениями. И все же… Зародившиеся в душе Римини подозрения множились и усиливались — лавинообразно, с чудовищной, неожиданной для него самого скоростью. Неужели София когда-то была влюблена в Кайке? Или же Кайке когда-то влюбился в Софию? А не было ли у них романа в Буэнос-Айресе? Неужели та невинная встреча в Флорестре, в окрестностях Рио-де-Жанейро, была не такой легкой и ни к чему не обязывающей, как он тогда думал? Вполне вероятно, что за любезными, но совершенно бесстрастными отношениями Софии и Кайке скрывалась тоска по другим, куда более эмоциональным встречам, — не зря Римини еще тогда показалось, что выглядели эти двое как участники заговора: так порой ведут себя в присутствии посторонних некогда любившие друг друга люди, которые по обоюдному согласию решают хранить тайны своей прошлой жизни. Впрочем, все эти гипотезы даже самому Римини казались не слишком убедительными, а главное, ненужными. Воскресить давно ушедшее прошлое, в котором теперь все они — Кайке, София и он сам — играли совсем не те роли, которые достались им тогда, — это, может быть, и имело бы смысл, опечалься Римини трагической кончиной Кайке или, по крайней мере, начни он переживать по поводу иронии судьбы, решившей, что актеру лучше всего вновь появиться в жизни Римини именно в тот момент, когда тот узнает о его кончине. Но для Римини в этой ситуации было нечто куда более трагичное, чем просто смерть знакомого и еще совсем молодого человека. В безутешное отчаяние его повергло другое: неоспоримое свидетельство того, что он сам не умер вместе с ними — с Кайке, загримированное лицо которого взирало на него с обложки книги, а заодно и с тем Римини и с той Софией, которые так навечно и застыли на снимке, молодые и счастливые. Римини наконец понял, почему ему так не хотелось делить с Софией фотографии, почему буквально через два дня после гибели Веры он сжег те немногие, что накопились у него за время жизни с нею, почему он запретил приглашать фотографов на церемонию официальной регистрации брака с Кармен и, в конце концов, — почему рассказы о вампирах никогда не ругали его, но приводили в состояние какой-то глубокой задумчивости, как если бы касались чего-то очень близкого и хорошо ему знакомого. Глядя на фотографию, он не говорил мысленно: то, что я вижу, происходило в прошлом, — его внутренний монолог был иным: то, что я вижу, произошло в прошлом, и теперь оно мертво; все умерло, а я жив.