Майор и волшебница - Александр Бушков

После его ухода я не на шутку приободрился. Должно проскочить, обязано! Три свидетеля в один голос покажут одно и то же. Так что все складывается прекрасно. Ох, как я жестоко ошибался!

Примерно через полчаса ко мне вошел Серега Чугунцов – здоровенный, с ловкими движениями огромного кота, определенно веселый. Спросил с порога:

– За пустым столом сидишь, Федя? Значит, делать нечего? Это хорошо… Девушка твоя дома? Совсем отлично. Бери фуражку и быстренько сходи за девушкой. Я за вами. Комдив пред ясны-грозны очи срочно вас обоих вызывает, тебя и… рядового Белову.

– А в чем дело, Сережа? – спросил я, изо всех сил стараясь выглядеть совершенно спокойным и говорить обычным голосом.

– Понятия не имею, – пожав плечами, ответил он так искренне, что я ему нисколечко не поверил. – Я сейчас наподобие извозчика – приказано вас привезти, я и приехал. Ну, шевелись! Комдив ждать не любит, сам знаешь…

Надев фуражку, я спустился в комнату, которую хозяева сами предложили «герру майору и его юной очаровательной супруге». Линда сидела в распоясанной гимнастерке и нервно курила, глядя на дверь. Когда я вошел, прямо-таки вскинулась:

– Теодор!

Ну конечно, это же была Линда… Я подошел и, взяв за плечи, заглянул в глаза:

– Чувствуешь что-нибудь? Опасность? Угрозу?

– Нет ни угрозы, ни опасности, – сказала она твердо, с серьезным лицом. – А вот какие-то сложности поджидают…

– Не неприятности? Сложности?

– Именно что сложности, а яснее я не вижу…

Мне хватило и этого, – чтобы отлегло от сердца. Сложности – это, как ни крути, не опасности и не угрозы, и даже не неприятности. Мало ли их в жизни бывало?

– Ладно, – сказал я. – Надевай ремень, пилотку, и пошли.

Перед калиткой стояла машина Радаева, в точности такая, как моя. Пустая. Чугунцов распахнул перед нами заднюю дверцу и сел за руль. Красавец «Адмирал» плавно тронулся. В голове у меня был полный сумбур, пытался догадаться, что этот вызов сулит, – и не мог. Разве что помянутые Линдой сложности, но какие?

Не факт, что мы вообще едем к комдиву – вполне возможно, совсем в другое место. Пистолет оставался при мне, но какой от него толк? В своих стрелять? Абсурд…

Нет, в самом деле ратуша, главный вход, широкая каменная лестница, по которой вверх и вниз ходят наши военные, кто неторопливо, кто почти бежит, подъезжают и отъезжают машины. В коридорах и на лестницах та же привычная деловая суета. Я покосился на Линду. Она выглядела спокойной – и от сердца снова отлегло…

Большая роскошная приемная была пуста, если не считать адъютанта за столиком с тремя телефонами у двери. Дубовые потемневшие панели, старомодная мебель, картины на стенах – лес и два парусника, один попал в серьезный шторм, и его здорово кренит между двумя высоченными волнами с пенными гривами, второй безмятежно плывет на всех парусах по спокойному морю. Сразу видно, картины старые. По контрасту их подобрали, что ли, – Покой и Беда? Какая чепуха лезет в голову!

При нашем появлении адъютант оживился, снял крайнюю слева трубку:

– Товарищ генерал, майор Седых, майор Чугунцов, рядовой Белова. – Чуть послушав, повесил трубку, посмотрел на меня. – Проходите, товарищ майор. Остальным приказано ждать в приемной.

Я вошел, у порога бросил руку к козырьку:

– Товарищ генерал, майор Седых по вашему приказанию прибыл!

Как многие командиры – да и я сам – комдив не терпел в таких случаях слова «явился». Как гласит старая армейская поговорка, являются только привидения…

Кабинет был огромный, под стать зданию, мебель – тяжелая, строгая, старомодная (к ней так и просилось слово «величественная»). Спинка кресла возвышалась над головой комдива не менее чем на метр, хотя росту он был немаленького. И стол у него был – величественный, и второй тоже, поставленный к нему под прямым углом, с десятком кресел с каждой стороны (у этих, правда, спинки гораздо ниже). Дубовые панели, огромная вычурная (но отнюдь не безвкусная) люстра. Что ни говори, умели немцы времен Бисмарка придавать официальным помещениям имперское величие…

За длинным столом, в первом к столу комдива кресле, сидел человек, чье присутствие здесь меня никак не обрадовало, наоборот – начальник дивизионного Смерша полковник Радаев. Кроме него и комдива, никого больше за столом не было.

Я дисциплинированно стоял по стойке «смирно» и ждал. Не то чтобы сердце ушло в пятки, но явно находилось ниже места своей постоянной дислокации.

– Вольно, – сказал комдив. – Проходите, садитесь, – и показал на кресло напротив Радаева.

Вот уж напротив кого мне сейчас не хотелось сидеть! Но с начальством не поспоришь, я отодвинул тяжелое кресло и сел.

– Да, можете курить, – сказал комдив, поймав мой вопросительный взгляд (он сам был курящий, и Радаев тоже, и на совещаниях у комдива всегда курили – правда, умеренно, старались не доводить до ситуации, когда можно было вешать топор). – Товарищ майор, я пока что помолчу и послушаю, а товарищ полковник с вами немного поговорит. Есть возражения?

Как будто мои возражения здесь кого-то интересовали… И я ответил:

– Никак нет.

И, коли уж разрешено, закурил. Комдив и Радаев молчали. Их словно кто-то подобрал по контрасту. Комдив – узкое, породистое лицо (он и в самом деле происходил из старой дворянской фамилии, правда, всю свою землицу потерявшей еще вроде бы в середине восемнадцатого столетия и с тех пор прочно прописавшейся в категории «служилое дворянство», главным образом военное). Радаев – словно грубо вытесанное тупым топором из сырого полена лицо, к которому больше подходят определения «рожа» или «харя» (но внешность обманчива, на самом деле – светлая голова, цепкий ум, золотые мозги). И военные биографии – опять-таки сплошной контраст. О комдиве знают очень много: офицер военного времени Первой мировой, с весны восемнадцатого в Красной армии, Гражданская, бои на КВЖД в двадцать девятом, Испания. После Испании в самом конце тридцать седьмого сидел, но через полгода освобожден, восстановлен в звании и в армии. Халхин-Гол, финская, на Отечественной, как и я, с первого дня. О Радаеве известно лишь, чем он занимался в Отечественную – особые отделы, потом Смерш со дня его основания. Довоенная биография покрыта совершеннейшим мраком. Вроде бы из пограничников, но точно ничего не известно. Одно сомнению не подлежит: те, кто видел его в бане, уверяют, что у него шесть ранений, три пулевых, два осколочных и одно явно сабельное (два из них должны были быть тяжелыми).

Я напряженно ждал, но Радаев дал мне докурить сигарету, и лишь когда я погасил окурок в массивной ониксовой пепельнице, спросил:

– Ну что, поговорим, товарищ майор?

– Как прикажете, товарищ полковник, – ответил я.

– Да уж, прикажу… Итак. Знаете, с чего мне искренне хочется начать? Грустно покачать головой и сказать: «Ай-яй-яй, Федор Иванович… (Он и в самом деле покачал головой.) Ай-яй-яй, Федор Иванович… Ну что же вы так? На войне с первого дня, в партию вступили в тяжелейшее время, зимой сорок первого под Москвой, когда немца не только не погнали, но даже еще не остановили… Восемь орденов, из них три получены в первые полтора года войны, когда награды давали гораздо более скупо, чем в последующие годы… К девятому представлены… Четыре медали, две благодарности от Верховного, именной пистолет в сорок третьем. Блестящий, безукоризненный послужной список, на отличном счету в дивизии. И вдруг сломались из-за какой-то немецкой девчонки… Все оказалось бы гораздо проще, ограничься дело тем, что вы с ней поддерживаете… ну, не буду употреблять протокольные казенные словечки, скажу уж – интимные отношения. И тем, что вы ее увезли с собой. Увы, все гораздо хуже. Что вы сделали? Вы… какое бы снова помягче слово подобрать? Ага! Вы определили на службу в Красную армию урожденную гражданку Германии, выдав ее за репатриировавшуюся сюда перед войной эстонку русского происхождения. Ну, предположим, у нее и в самом деле славянские корни, но ее предки онемечились так давно, что это обстоятельство смягчающим быть никак не может. А это уже не интимные отношения, тут потяжелее… Товарищ майор, вы сами признаетесь или вас непременно нужно бомбардировать железными аргумен– тами?