Иосиф Сталин. Отец народов и его дети - Нелли Гореславская

Судя по воспоминаниям Светланы, революции для «бабуси» словно и не было – она, как служила «господам», так и продолжала служить, как растила и воспитывала «господских» детей, так и продолжала это делать, не заморачиваясь, что «господа» уже не те, и обращаться с ними надо, наверно, по-другому. По-другому она просто не умела.

«Она собирала меня утром в школу, кормила завтраком, кормила обедом, когда я возвращалась, сидела в соседней своей комнате и занималась своими делами, пока я готовлю уроки; потом укладывала меня спать. С ее поцелуем я засыпала – «ягодка, золотко, птичка», – это были ее ласковые слова ко мне; с ее поцелуями я просыпалась утром – «вставай, ягодка, вставай птичка», – и день начинался в ее веселых, ловких руках».

Надо думать, Светлану, выросшую у нее на руках, так рано оставшуюся без матери, она искренне любила. И создавала для нее атмосферу любви и комфорта, которая, как она полагала, должна окружать «господскую» дочку.

«В эти годы – с 1933-го вплоть до самой войны, я жила школой. Это был мой маленький мир – школа, уроки, пионерские обязанности, книги и моя комната – крошечный мирок, где обогревала меня, как уютная русская печь, моя няня. Школа моя была прекрасной – она на всю жизнь дала знания, навыки, друзей; многих учителей невозможно забыть: Гурвица, Яснопольскую, Зворыкина, Новикова… Книг я читала много, – в комнатах отца находилась огромная библиотека, которую начала собирать мама; никто ею не пользовался, кроме меня. А няня моя, с ее веселым нравом, с ее добротой, мягкостью, юмором, создала вокруг меня нечто вроде «воздушной подушки» из своей неподдельной любви, и это защищало меня от внешнего мира и от понимания того, что происходило вокруг. Я жила вплоть до университета под колпаком, как бы за крепостной стеной, и в особой атмосфере, созданной няней в наших с ней двух комнатах, где я занималась за своим столом, а она шила или читала за своим. У нас было тихо, и обе мы не знали, как вокруг все разламывалось на куски. Няня сохранила, как могла, вокруг меня то, что заведено было мамой – обстановку учебы, занятий, здорового отдыха на природе. Она сохранила мне детство – я так ей благодарна теперь, я так ее вспоминаю!

Няня моя воспитывала во мне беспрекословное послушание и любовь к отцу, – это было для нее незыблемой христианской заповедью, что бы там ни происходило вокруг…»

Светлана вспоминает, что няня, родившаяся в деревне, говорила прекрасным, образным и ярким языком, чисто и правильно, в то же время пересыпая речь прибаутками и поговорками. Но деревню она, ставшая горожанкой, не любила и даже презирала. «Для нее это была «грязь, грязь и грязь», ее теперь ужасали суеверия, некультурность, невежество, дикость и, хотя она великолепно знала все виды деревенской работы, ей это все стало неинтересно. Земля ее не тянула, и потом ей хотелось «выучить сына», а для этого надо было зарабатывать в городе…»

Вот с такой же нелюбовью и презрением и Светлана говорила о своей бывшей Родине, очутившись на «цивилизованном Западе». Нельзя, конечно, проводить параллели между крестьянкой, ушедшей в город на заработки и успешно там прижившейся, и дочерью вождя, любимой им, имевшей и на Родине все, но устремившейся за «свободой» на Запад и оттуда полившей грязью и свою страну, и отца, и то дело, которому он отдал свою жизнь, но все же, все же…

Что касается деревни, в которой «грязь, грязь и грязь», то да – в деревне, тем более в деревне первых десятилетий прошлого века, откуда пришла в город няня Светланы, действительно, не было ни асфальта на улицах, ни теплых комфортабельных туалетов. Только вот кормила город именно деревня, а не город деревню. Именно в деревне научилась няня этому прекрасному, богатому и образному русскому языку, которым восхищалась ее воспитанница, которому учился у своей няни Пушкин, о котором Тургенев говорил, что только он, великий и могучий, наша поддержка и опора «во дни сомнений, во дни тягостных раздумий» о судьбах Родины…

Но может ли вырасти сильным и жизнестойким растение под колпаком? Может ли быть нравственно здоровым человек, огражденный от всех жизненных бурь и невзгод, от жизни страны и народа, от судеб Родины?

И стоит ли удивляться, что выраставшие дети часто не оправдывали ожидания родителей? Справедливости ради, надо сказать, что это, в общем-то, обычная история, происходящая во всех семьях, а отнюдь не только в элитных. После детства наступает переходный возраст, пережить который без моральных потерь, без конфликтов не удается почти никому. Но кто-то его перерастает благополучно, не потеряв любви и доверия к родителям, кто-то теряет и то, и другое. Правда, меньшая часть. Значительно меньшая. Но Светлана попала именно в нее. Очевидно, виноват в этом в какой-то в степени и отец с его в самом деле не простым и не мягким характером, не говоря уж о кавказском менталитете, который в личной жизни проявлялся иногда весьма своеобразно.

«Отец обычно не допекал меня нотациями или какими-нибудь нудными Придирками, – рассказывает дочь. – Его родительское руководство было самым общим – хорошо учиться, больше бывать на воздухе, никакой роскоши, никакого баловства. Иногда он проявлял по отношению ко мне какие-то самодурские причуды. Однажды, когда мне было лет десять, в Сочи, отец, поглядев на меня (я была довольно «крупным ребенком») вдруг сказал: «Ты что это, голая ходишь?» Я не понимала в чем дело. «Вот, вот!» – указал он на длину моего платья – оно было выше колен, как и полагалось в моем возрасте.

«Черт знает что!» – сердился отец, – «а это что такое?» Мои детские трусики тоже его разозлили. «Безобразие! Физкультурницы!» раздражался он все больше – «ходят все голые!» Затем он отправился в свою комнату и вынес оттуда две своих нижних рубашки из батиста. «Идем!» – сказал он мне. «Вот, няня, – сказал он моей няне, на лице которой не отразилось удивления, – вот, сшейте ей сами шаровары, чтобы закрывали колени; а платье должно быть ниже колен!» – «Да, да!» – с готовностью ответила моя няня, вовек не спорившая со своими хозяевами. «Папа!» – взмолилась я, – «да ведь так сейчас никто не носит!» Но это был для него совсем не резон… И мне сшили дурацкие длинные шаровары и длинное платье, закрывавшее коленки, и все это я надевала только, идя к отцу. Потом я постепенно укорачивала платье, – он не замечал, потому что ему было уже совсем не до того. И вскоре я вернулась к обычной одежде… Но он не раз еще доводил меня до слез придирками к моей одежде…»

Видимо, зная историю семейной жизни Аллилуевых, отец больше всего на свете опасался, как бы в дочке не проявились дурные гены Ольги Евгеньевны, не раз оставлявшей мужа и детей ради очередного любовника. Сам он, восточный мужчина, такого позора, конечно, не вынес бы и жены такой бы не потерпел. Впрочем, и у русских мужчин того времени взгляды на поведение женщин мало отличались от восточных. Но Надежда и не давала поводов, она сама его любила страстно и так же страстно ревновала, судя по воспоминаниям современников. А вот в кого удастся дочка? Может ли уберечь от вольного поведения пуританское воспитание? Он надеялся, что может. Надеялся, что его авторитет, его отношение к подобного рода поступкам, манерам заставят дочь быть сдержанной.