Контур человека: мир под столом - Мария Аверина

Пришедшая за мной Зинаида Степановна хлопотливо поправила одеяло и почему-то вдруг меня перекрестила. И как только она погасила свет и за ней закрылась дверь, я, прихватив своего Слоника, забралась на подоконник за штору и долго-долго, пока окончательно не стало клонить в сон и не зазнобило, смотрела на желтеющие шапки деревьев во дворе и высокое, неожиданно для города звездное фиолетовое октябрьское ночное небо.

Понедельник начался еще хуже, чем выходные: откуда-то взявшаяся дома Бабушка, уже с раннего утра чем-то раздраженная, довольно бесцеремонно пыталась меня растормошить:

– Маша, бегом! Скорей просыпайся! Мне надо успеть тебя отвести в детский сад и бежать на митинг! Ну, просыпайся же.

Она вихрем носилась по комнатам, и за ней, как будто нарочно, одна за другой сыпались со своих мест и грохотали по полу мелкие вещи; сами собой опрокидывались стулья, загибался ковер, о который она, чертыхаясь, запиналась. Мне было тоскливо, холодно, колготки, натягиваясь на ноги, все время перекручивались, свитер почему-то застрял на голове и никак не хотел натягиваться на тело, куда-то запропастилась расческа… словом, все в это проклятое утро было не так.

В детский сад мы не шли – летели. Едва успевая перебирать ногами за целеустремленно вышагивающей Бабушкой, я хныкала и канючила, она раздражалась, да так, что, поднявшись в группу, мы совсем уже поссорились.

– Кто за мной придет? – только и успела крикнуть я вслед уносящейся Бабушке.

– Скорее всего, Зинаида Степановна! Может быть, Света, если успеет с работы, – отозвалась она, исчезая за поворотом лестницы.

Последним ударом для меня в это утро была… манная каша. Ее серая масса студенисто дрожала в моей тарелке, медленно покрываясь сухой, твердеющей корочкой, в ямке которой жирной желтой лужицей растеклось растопленное, остывшее сливочное масло. Это зрелище вызывало у меня почему-то острый приступ тошноты.

Я молча протянула руку за хлебом и только хотела положить на него предназначенный мне кубик масла и сыра, как раздался голос воспитательницы:

– Сперва съедаем кашу!

Более всего поражало, что три человека за столом рядом со мной чавкали этим варевом, полно и бодро зачерпывая его ложками из своих тарелок.

– Юлька, – мрачно осведомилась я у соседки, – ты любишь манную кашу?

– Нет, – сказала Юлька и, сунув полную ложку в рот, не жуя, одним духом проглотила очередную порцию.

– А зачем ешь?

– Ругать будут.

Слева от меня сидел Руслан. В его тарелке каши почти не оставалось.

– Руслан, а ты манную кашу любишь?

– Нет, – с аппетитом отправляя в рот студенистый серый кусок, сообщил он.

– А зачем же ты ешь?

– Есть хочу. А больше ничего не дали.

– Ну как не дали? Вот хлебушек, кубик масла и сыра.

– А я сейчас сначала неприятное съем, а потом уже вкусное.

Эта философия мне была непонятна – я всегда начинала с вкусного. Но, решив ее опробовать на практике, погрузила ложку в кашу, донесла ее до рта, и приступ тошноты усилился.

– Федьк!

Вот уже минут пять сидящий напротив меня мальчик развлекался одной и той же однообразно повторяемой операцией: набирал полную ложку, решительно доносил ее до рта и… медленно опускал обратно в тарелку.

– Федьк! Ну ты же кашу не любишь точно. Почему ешь?

– Почему не люблю? – поморщился Федя, вдохнул и заглотнул-таки донесенную до рта порцию в ложке. – Люблю, но с сахаром. А эта – с солью.

– Маша, прекрати болтать за столом и ешь! Смотри, все уже почти поели, только ты еще не притронулась, – раздался над ухом голос воспитательницы.

Я послушно зачерпнула из тарелки и, переждав, когда она пройдет мимо, снова опустила ложку.

– Федьк, – снова сказала я, – а если любишь – давай я тебе часть отложу!

Федькины глаза буквально округлились:

– Мне бы эту осилить!

– Маша! Опять болтаешь! Ну-ка ешь! Всю группу на прогулку задерживаешь!

Я тоже вздохнула, набралась мужества, закрыла глаза, и холодный, склизкий кусок оказался у меня во рту. Подавившись и закашлявшись, нечеловеческим усилием я его проглотила. Меня передернуло, и я открыла глаза.

Руслан уже уминал хлеб с маслом и сыром, радостно запивая все это чаем. Юля по-прежнему без энтузиазма поскребывала ложкой по уже почти пустой тарелке. Федя, давясь, меланхолично жевал все ту же порцию, что отправил в рот пять минут назад.

Я оглянулась.

За каждым из столов осталось по одному-два человека, а их более неприхотливые соседи уже возили машинки и играли в куклы в игровой в ожидании прогулки. Нянечка собирала тарелки и протирала столы мокрой тряпкой. Нагибаясь к упорно медитирующим над кашей детям, она в утешенье ласково шептала:

– Ешьте, ешьте скорее. А то ведь кормить придет!

От такой перспективы Федя окончательно скис и, когда нянечка наклонилась над нашим столом, убирая тарелку Руслана, тихо и жалобно спросил:

– А можно мне посыпать сахаром?

Нянечка оглянулась, молча взяла его тарелку и через минуту вернулась, поставив перед ним тарелку с серой массой, в которой медленно таяли белые кристаллики.

– Ешь на здоровье, – улыбнулась она и перешла к следующему столу.

Федя засунул ложку в рот и снова подавился.

– Совсем гадость стала, – пожаловался он, и на глазах у него выступили слезы.

Тут в столовую вернулась воспитательница, на ходу засовывая в рот остаток бутерброда с колбасой.

– Так! – решительно сказала она. – Вы мне надоели. Иду кормить.

И направилась к нашему столику.

– Маша, – сказала она, взявшись за мою ложку и с трудом помещаясь на маленький стульчик, с которого только что встал Руслан. – Открывай рот.

Федькины глаза опять округлились, и он стал стремительно сгребать свою кашу ложкой в тарелке в одну кучу, набирая ее с горкой, и, судорожно давясь, запихивать себе в рот.

Рука воспитательницы с дрожащим серым студнем неумолимо приближалась к моему лицу, и я представила, как этот белый пластилин сейчас залепит мне всю гортань…

– Не буду это есть! – сказала я и, опустив голову, плотно сжала губы.

– Давай, давай, открывай рот! – Воспитательница явно торопилась. – Давай, не задерживай нас всех.

– Я не буду это есть! – еще громче сказала я.

– То есть как это? – Воспитательница искренне удивилась и начала хмуриться: – С чего это ты решила меня не слушаться?

– С того, – твердо и раздельно сказала я, и мне отчего-то сразу стало жарко, – что я вас не выбирала.

– Что-о‐о? – Глаза воспитательницы едва не вывалились из орбит. – Что ты сказала?