Построение квадрата на шестом уроке - Сергей Носов

…В том журнале платят сразу, как только получают материал. Им, в частности, требуются рассказы, но не как рассказы, а как случаи – без авторской интонации, без авторского я. Там рады всему – лишь бы «о жизни». Но авторские тексты им не нужны. Другое дело: «пересказал такой-то», «записал тот-то», «услышано тем-то». Только не авторство. Они принципиально против авторства. Читателю будто бы не нравится, когда кто-то сидит за столом и придумывает, сочиняет. Читатель не любит писателей. Читатель любит «жизнь».

Когда ж это было?

…Юбилей МХАТа по ОРТ, прямая трансляция. Додумались посадить актеров на сцене за столики и ублажать их спиртными напитками. Очень скоро за столиками стали вести себя как в ресторане. Ефремов был и за тамаду, и за виновника торжества, и за конферансье, иногда пропадал надолго, его искали. Поздравительное действие происходило соответственно на авансцене – между столиками и зрителями в зале, тех тоже пытались обносить. Магомаев пел финальный монолог Сони (про небо в алмазах). Кричали чайкой. И не один раз. Письмо Рахманинова Станиславскому тоже было почему-то спето (вот написал Рахманинов Станиславскому частное непритязательное письмо, – мог ли подумать, что спустя годы его эпистолу будут петь перед многомиллионной аудиторией?). До глубокой ночи показывали, мы спать легли…

Конец девяностых

Галя на радийной летучке о бесфактурном времени: не надо ни актеров, ни драматургов. От нашего времени не останется голосов. Грядет черная дыра.

Барахолка на Сенной

– Свинцовые тапочки! Кому свинцовые тапочки?

Подошел посмотреть. Ну конечно, ослышался: джинсовые.

Хорошие дети

Премьера детского спектакля по Линдгрен, инсценировка Игоря Шприца, режиссер Владимир Воробьев; зал, полный детей. Зинчук, Шуляк и я сидели в ложе – нас пригласил Игорь. Зрители шумели. Актеры кричали. Когда «мальчик» Эмиль спросил со сцены, не одолжит ли ему кто-нибудь немножечко денег (чтобы купить коня), с мест сорвались дети и понесли ему свои кровные копейки; Эмиль не успевал благодарить, действие зависло; пришлось вмешаться билетершам – детей перехватывали в проходе.

На самом деле все хорошо

Зашел в Театр комедии к Марине Быковой… Спрашивает, не знаю ли я, как Михельсон. Я: «А как Михельсон?» – «Он же лишился памяти…» – «Елки зеленые! Так значит это был Михельсон!»

Несколько дней назад, переключая программы, я захватил хвост сюжета, самый конец – там некий человек почему-то лишился памяти и забыл свое имя. В остальном врачи нашли его здоровым. Вот он сидит где-то, кажется, в милиции с глуповатым лицом, корреспондент сует ему в нос микрофон и спрашивает имя, а тот говорит: «Не помню». Какая-то сердобольная женщина ведет к себе домой – будет у нее жить до опознания. Голос за кадром просит опознавших позвонить в редакцию. Человек, потерявший память, был до жути похож на Михельсона, глав. режиссера театра «Особняк». Но я подумал: «Не может быть». Не поверил глазам.

Теперь Марина рассказала мне, что ему, оказывается, из окна упала на голову бутылка. Шел человек по улице, а ему – тюк. Ей же об этом рассказывала московская критик Р.П.Кречетова (с которой, кстати, Михельсон меня в прошлом году знакомил). Предполагаю, что она видела тот сюжет целиком.

Посокрушались.

Правда, я в силу своего цинизма все-таки предположил, что это розыгрыш (а вдруг?) – (потому что знаю, что театр «Особняк» как-то связан с программой «Сегоднячко»), но, во-первых, сказала Марина, сейчас не 1 апреля, а во-вторых, уважаемый человек и пр.

Дома позвонил Образцову. Он ничего не знал. Воспринял очень серьезно, почти трагично. Сказал, что будет звонить в «Особняк» (я ж не решаюсь).

Перезванивает. – Шутка. Это они так решили обратить на себя внимание. – «Ребята дают».

Еще одна шутка

Образцов рассказал, как пошутил в юности драматург В. Приятель В. снес его стихи Роберту Рождественскому, – вот, мол, умер талантливый поэт. Рождественский по доброте душевной опубликовал их в «Лит. Учебе» со своим предисловием – в качестве некролога.

Дела житейские

Дневник Кафки. – «Человек, не имеющий дневника, неверно воспринимает дневник другого человека. Когда он читает, например, в дневнике Гёте, что тот 11 января 1797 года целый день был занят дома «различными распоряжениями», то этому человеку кажется, что сам он еще никогда так мало не делал».

Помню, кто-то из поэтов укорял Бунина за недопустимо житейскую дневниковую запись в день «Кровавого воскресенья».

Сам Кафка 2 августа 1914 записал:

Один из нас

Почти семь лет не виделись.

Встретились у Казанского.

Это не худоба, это дистрофия.

Зрачки мутные, в уголках рта словно мел. Седой. Мокрая ледяная ладонь. На нем рубашка с длинными рукавами; я спросил в лоб: ты на игле? – Говорит, нет.

О том, как снизошел на него Святой Дух. У пятидесятников. Позвали, пришел, слушает; они поют наивные песенки, Бога хвалят, а кто-то один: «А!.. А!.. А!..» – Он оглянулся: сидит инвалид в коляске, весь покореженный, немой, безъязыкий, и Бога хвалит по-своему: «А!.. А!.. А!..» – вместе со всеми. Вот тут он и почувствовал.

На паперти европейских храмов будет продавать рисунки ангелов (сам нарисует). Пять евро за штуку. Потом поедет в Вифлеем на вырученные деньги. Ездил сегодня в Университет, где ему перевели на несколько языков: «Помогите добраться до Вифлеема». Оказалось, что нет кафедры итальянского, некому перевести. – «А и хорошо, я в Италию тогда не поеду».

«Выросли на молоке петербургского идиотизма». – О здешней культуре.

Как-то стал читать «Петербург» Белого и почувствовал, что останавливается сердце – бросил сразу. У Белого был гной в селезенке, сказывалось на голове. Здесь все сходят с ума. Вот Гоголь приехал в Петербург, начал малороссийскими повестями, пожил немного, и куда его понесло? Гоголя и Достоевского надо вообще запретить – они заражают шизофренией. Он и сам если пишет, получается шизофрения, а он не хочет никого заражать. Надо не писать, а хвалить Бога. В Вифлееме.

В Женеве у него спрятаны документы. Получив документы, он их прячет куда-нибудь, не носит с собой. Если что-нибудь натворит, попробуй разберись кто он и откуда (куда депортировать?). В конце концов отпускают.

Полгода сидел в тюрьме; взяли в Женеве, на улице. Какой-то хмырь, с которым поссорился еще в Голландии, заявил на него в полицию, что он сексуальный маньяк, серийный убийца, которого разыскивают по всей Европе. Приезжали следователи из Парижа, допрашивали. Произносит по-немецки: «Выключите, пожалуйста, свет». Но языка так и не выучил. Ни одного.

Я пересказал «Берендея», он не читал. Повеселел. «Так все и есть!» – Будто бы некоторые ради прикола называются Пушкиным Александром Сергеевичем или Лермонтовым, например. И получают документы на эти имена. Таких много на Западе, попросивших убежище. А тот, кто на него донес в полицию, – ни много ни мало Махно.