Нетленный прах - Хуан Габриэль Васкес

Доктор Сеа вымыл руки, наложил подушечку из стерильной ваты на рану и принялся состригать волосы вокруг нее. Урибе дергался, дрожал всем телом, пытался приподняться, бормотал что-то несообразное: «Пусти! Зачем?! Куда лезешь? Пустите! Пустите меня!» Через минуту этой схватки неизвестно с кем он потерял сознание и повалился головой в подушки. Кто-то, стоявший в отдалении, подумал, что он скончался, и комнату наполнили приглушенные рыдания. Доктор Хосе Мария Ломбана Барренече посчитал раненому пульс и произнес: «Он пока с нами», так тихо, словно не хотел заглушать своим голосом дыхание, слетавшее с полуоткрытых пересохших губ генерала. Тот вдруг пришел в себя, снова задергался и стал кричать: «Пустите! Пустите меня! Что вы делаете?!» Сеа тем временем занимался большой раной. Он определил, что лезвие рассекло череп поперек, из чего можно было заключить, что нападавший успел зайти сбоку, и удар получился сильнее. Требовалась трепанация. Однако здесь не было инструментов, необходимых для операции, и за ними пришлось посылать в клинику «Дом здоровья».

Ожидание было мучительным. Доктор Хосе Томас Энао так часто проверял пульс раненого, что тот в конце концов запротестовал, но его сердитая жалоба звучала как фраза из официального документа: «Сеньор президент, я не разделяю ваше мнение!» Карлос Адольфо Уруэта, зять генерала, удалился в одну из смежных комнат, чтобы не мешать медикам и попытаться успокоить жену, но и оттуда не мог не чувствовать, какая выжидательная тишина повисла в доме. С улицы же доносились крики «Да здравствует генерал Урибе!», в патио бродили посторонние люди, но на втором этаже было тихо; когда же Уруэта вновь направился в комнату, где лежал раненый, он по дороге понял, что прибыл начальник полиции, пышноусый Саломон Корреаль, и по-хозяйски беседует с присутствующими, пытаясь определить, какие настроения превалируют в толпе у дома – ярости или подавленности. Уруэте не понравилось присутствие Корреаля в доме – прежде всего потому, что оно не понравилось бы генералу Урибе, – однако он предпочел промолчать: в конце концов Корреаль явился сюда как представитель власти. Зять ослабил узел галстука и вошел в комнату раненого. Голосом, дрожащим от сдерживаемых слез, предложил принести для него несколько кубиков льда с коньяком. Ему ответил сам генерал, к которому в этот миг внезапно вернулось сознание: «Коньяку не надо… Воды, просто воды, меня мучит жажда». Его напоили из керамического кувшинчика. Ввели физиологический раствор. Шла подготовка к операции.

В десять минут четвертого из «Дома здоровья» доставили все необходимое. Поставили операционный стол, неуклюжий и угловатый, как вьючный осел, и доктор Сеа пошел вновь мыть руки. Анестезиолог Эли Баамон стал давать генералу хлороформ; доктор Рафаэль Укрос выбрил операционное поле. «Да здравствует генерал Рафаэль Урибе Урибе!» – скандировала толпа за окном, а Сеа раздвинул мягкие ткани и открыл доступ к поврежденному черепу; «Пусть живет!» – продолжала кричать толпа на площади, доктор же удалил мелкие костные осколки, пальцами отвел теплое и липкое мозговое вещество и убедился, что лезвие больше чем на палец вошло в мозговые оболочки. Рана постоянно заплывала кровью, и это затрудняло операцию. «Откуда же кровь?» – спросил кто-то. «Да здравствует генерал Рафаэль Урибе Урибе!» – вопила толпа за окном. «Вот, вот отсюда, – сказал доктор Сеа, обнаружив разрез в верхней продольной пазухе». «Тампонируйте, тампонируйте!» – сказал доктор Энао, а снаружи доносилось: «Жи-ви! Жи-ви!» Покуда два практиканта подкалывали измученное тело стрихнином и камфорой, генерал жаловался, произнося то невразумительные слова, то отдельные слоги, то как будто выпевал что-то или звал жену, и она, опухшая от слез пришла на очередной зов и спросила Урибе, чтó бы он хотел. И тот ответил с прямотой умирающего: «Откуда же я знаю?» Через несколько минут, когда доктор Путнам спросил, не больно ли ему, генерал нашел в себе силы ответить насмешливо: «Сам-то как думаешь?»

В этом лихорадочном мельтешении тампонов и бинтов, в суетливой череде новых и новых инъекций ни доктор Сеа, ни остальные не заметили, что уже наступает вечер. И повернули головы к стенным часам, лишь когда Хулиан Урибе, брат генерала, сообщил, что пришли священники. Два иезуита с мягкими манерами битый час уговаривали допустить их к генералу, несмотря на то, что журналист Хоакин Ачури пытался указать им, что раненый, будь он в памяти, решительно отказался бы делать это: в конце концов, не он ли всю жизнь неустанно обличал злоупотребления Церкви и отвергал ее индульгенции? «Я всего лишь врач, – сказал Сеа, – и это меня не касается. Не говоря уж о том, что генерал – в бессознательном состоянии». Не успел он произнести эти слова, как Рафаэль Урибе Урибе принялся кричать: «Нет! Нет!», а потом: «Вы! Вы!» Затем началась кровавая рвота. Лицо и шея раненого покрылись каплями холодного пота. «Близок конец», – заметил кто-то. Доктор отодвинул бутылки с горячей водой, чтобы измерить температуру Урибе и посчитать ему пульс, прощупать который можно было уже не на запястьях, а только на сонной артерии. Толпа за окнами смолкла. Тут доктор Сеа увидел, как генерал открыл глаза, оторвал голову от подушки и несколько раз повторил одно и то же слово: «Последнее! Последнее! Последнее!»

Генерал Рафаэль Урибе Урибе, пятидесяти пяти лет, сенатор Республики, лидер Либеральной партии, ветеран четырех гражданских войн, скончался во вторник, 16 октября, в два часа пополуночи. Несмотря на холодную ночь, окна были открыты; несколько сестер милосердия молились в углу, под коллекцией раковин, которые генерал вывез из своих странствий, меж тем как две местные женщины, славные своей старательностью, начали обмывать покойника. Вода, которой поливали его голову, стекая к шее, превращалась в розоватую сукровицу, лужицами собиралась в глазных впадинах, и одна из женщин осторожно промокала ее тряпочкой и сама при этом плакала, то и дело вытирая рукавом глаза – живые и будто зловещим безмолвным эхом перекликавшиеся с мертвыми, но тоже влажными глазами генерала. Обмытого, с забинтованной головой, его положили в гроб, а гроб поставили посреди самой большой комнаты. В последующие часы взглянуть на него в последний раз приходили родственники: они плакали, как плачут по убитым, когда льются слезы ошеломления и чистой ярости, бессилия и горестного изумления, исторгаемые не только скорбью по близкому человеку, но и гневом на тех, кто мог бы предотвратить преступление, но не сделал это, кто знал, что генералу грозит опасность, и не предупредил его, боясь, должно быть, что разговорами можно накликать беду, открыть ей ворота, впустить ее к себе.

Судебные медики явились ближе к полудню того же 16 октября, как раз когда молодой скульптор снимал с генерала посмертную маску. Вскрытие производили два врача – Рикардо Фахардо Вена и Хулио Манрике – и три ассистента; они делали заметки, писали слова вроде «рана волосистой части головы» и «заднетеменная доля», потом вытащили рулетку и записали: «Направление поперечное. Двенадцать сантиметров». Потом от одного уха до другого срезали пресловутую волосистую часть и нашли тот сегмент черепа, где лезвие раздробило кость. Доктор Фахардо распорядился измерить рану (вышло восемь с половиной сантиметров в длину и четыре с половиной в ширину), а Хулио Манрике, потребовав ножницы, отстриг мозговые оболочки, скальпелем взрезал луковицу[49] и обеими руками, словно поднимая с земли умирающую голубку, извлек мозг. Положил его на весы. «Тысяча пятьсот граммов», – сказал он. Затем медики вернули скальп на место и приступили к осмотру тела. Органы брюшной полости оказались в полном порядке, в легких не обнаружили ни малейших признаков туберкулеза и, если судить по цвету тканей, генерал за всю свою жизнь не выкурил ни одной сигареты. Врачи единодушно признали, что он мог бы прожить еще лет тридцать.