Нетленный прах - Хуан Габриэль Васкес
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Было уже почти четыре утра, когда Карбальо поставил последнюю песню из моего списка – последнюю и самую длинную (я всегда оставляю самую длинную на финал) – и попрощался со звукорежиссером объятием, которое даже умирающие сочли бы несколько вяловатым. Потом сделал мне издали знак, я поднялся и двинулся за ним следом по темным коридорам: он шел уверенно и проворно, я ощупывал стену, а через несколько минут мы уже мчались на север, поднялись по 85-й калье и сразу свернули на юг. Когда же добрались до авениды Чили, я отважился спросить: «Кто такой Ансола?»
Карбальо даже не взглянул на меня. Мы плыли по городу, пустынному и опасному – потому что рассветные часы в Боготе всегда сулят угрозу: хотя теперь стало поспокойней, чем перед моим отъездом, в этом городе по-прежнему даже у светофора никто не притормаживает с легким сердцем. Карбальо все смотрел на дорогу, и на лице его играли желтые сполохи уличных фонарей вперемешку с красными стоп-сигналами редких автомобилей.
– После, – сказал он.
– После чего? Я же слышал, что говорили обо мне. И о каком-то Ансоле, что-то там открывшем. Вот я и спрашиваю – кто он такой есть?
– Был, – ответил Карбальо.
– Ну, был. И кем же он был?
– После, – повторил Карбальо. – После.
Он принадлежал к тому разряду людей, которые показывают дорогу, давая инструкции на каждом перекрестке, словно боятся, что если назовут адрес, сев в машину, то выдадут врагу военную тайну. И так вот мы оставили позади отель «Текендама», поднялись по Пятой и двинулись на юг, пока не приехали на 18-ю калье. На углу перед закрытой автостоянкой, в нескольких метрах от какого-то шалашика, где виднелись две спящие под грязными одеялами фигуры, Карбальо во тьме салона поднял руку.
– Приехали, – сказал он. – Вон мое окно. Машину поставьте здесь.
– Здесь?
– Не бойтесь, ничего ей не сделается. На этой улице мы друг друга бережем.
– Да я же проезд перекрою.
– В такой час никто тут не поедет. Потом переставим. Парковка открывается в шесть или в половине седьмого, когда начинают собираться студенты.
Карбальо жил на первом этаже, в маленькой двухкомнатной квартире с решетками на окнах – словно бы для того, чтобы заключенный не сбежал. Почти вся поверхность была покрыта холмами книг, и как ни трудно было пройти, не споткнувшись, мне это удалось: я следовал за Карбальо по тропинке, ежедневными походами протоптанной меж этих холмов. Посреди комнаты у стены стоял холодильник, на холодильнике тоже громоздились книги. «Выпьете рюмочку?» – спросил хозяин и, не дожидаясь ответа, уже наливал мне бренди «Домек». Я же тем временем рассматривал предмет мебели, именуемый, кажется, горкой – шаткое сооружение, в котором чашки, рюмки и стаканы боролись за жизненное пространство с книгами, которые, в свою очередь, на крышке его отбивали натиск порожних бутылок из-под водки «Нектар», выстроенных в шеренгу, как экспонаты коллекции. Между ними с портрета рассеянно взирал на нас Борхес. Я показал на него с немым вопросом.
– А-а, я брал у него интервью, – сказал Карбальо как о чем-то вполне обыденном. – Ему тогда было уже за шестьдесят. Приятель-журналист сообщил, что на университетском радио кто-то – кажется, какой-то профессор – отказался, сославшись на занятость, побеседовать с Борхесом и срочно нужна замена. Я, конечно, согласился, хоть и не знал, что такое интервью. Но это же был Борхес, сами понимаете. Мне сказали: «Вас ждут завтра в одиннадцать». Спустя какое-то время до меня дошло, во что я только что ввязался, и когда вернулся домой, у меня началась форменная «медвежья болезнь». Меня рвало, у меня был понос, короче говоря, вся эндокринная система разладилась к чертовой матери. Начал думать, заготовить ли загодя вопросник или не стоит. Составил все же, потом порвал, потом составил новый. Такого жуткого страху на меня нагнал этот великий аргентинец, представляете? Являюсь, а Борхес уже на месте, причем один – Кодамы [45] тогда еще с ним не было. Интервью продолжалось два с половиной часа, потом его дали в эфир, а когда я попросил пленку, чтобы сделать копию, мне сказали, что запись уже стерли. А поверх наложили трансляцию футбольного матча. – Он протянул мне рюмку и добавил: – Подождите минутку. Кое-что вам покажу.
Карбальо, конечно, человек непредсказуемый, думал я. И, можно сказать, бездонный: только подумаешь, что раскусил его, что уразумел, в чем изюминка, он поворачивается другой гранью и оставляет тебя с твоим удовлетворением в дураках. Я начал воображать, как после одной из лекций профессора Бенавидеса он отправился читать «Алефа» или «Вымыслы» или, может быть, эссе, да, скорей всего эссе, потому что именно эссе, а не рассказы, позволили бы доморощенному интервьюеру задать больше вопросов, которые бы при этом не показались дурацкими или избитыми. Карбальо, неутомимый разоблачитель заговоров, читающий размышления Борхеса об Уолте Уитмене или Кафке! Эта картина, уж не знаю почему, показалась мне совершенно невыносимой. Тут я вспомнил «Целомудрие истории», эссе, которое всегда мне нравилось и которое здесь, в этой квартире, обретало какую-то особенную таинственную значимость, ибо кто как не Борхес утверждал, что важнейшие исторические события – вовсе не те, что описаны в книгах, но другие, скрытые или частные. Что возразил бы на это Карбальо? Что могло быть важнее для него, одержимого, чем 9 апреля 1948 года? Или, быть может, это эссе исказилось в моей памяти? Не исключено. Но сейчас же я вспомнил «Тему предателя и героя», рассказ о Юлии Цезаре и сразу вслед за ним – стихотворение «Заговорщики», заставляющее читателя думать о тайных переговорах, о шпионаже и убийствах, тогда как на деле речь в нем всего лишь о швейцарцах, решивших объединиться и создать свою Швейцарию. Как бы то ни было, портрет Борхеса в квартире Карбальо уже не казался чем-то экзотичным: я спросил себя, не поделился ли он с ним своими откровениями, прежде чем предложить их Морено-Дюрану. Эта идея не показалась такой уж безумной.
Я думал эту думу, когда вернулся Карбальо. В руках он держал папку.
– Обычно в это время все у меня идет по раз и навсегда заведенному распорядку. Возвращаюсь, съедаю тарелку горячего супа и ложусь спать, а если выбьюсь из графика, назавтра буду как вареный. Но сегодня – особенный день, и, прежде чем уйти спать, хочу устроить вас поудобней. Потому что надеюсь потом с вами выпить. Выпить за успех нашего проекта. Согласны?
– Согласен, – сказал я.
– Я ведь понимаю, что вы здесь за этим. Ради нашего проекта. Ради того, чтобы написать книгу: я так хотел, чтобы ее написали. Я правильно понимаю или ошибаюсь?
– Не ошибаетесь.
– Если ошибаюсь, скажите сейчас же. Чтобы нам не терять времени.
– Не ошибаетесь.
– В таком случае начнем как можно скорей. – Он протянул мне папку и сказал повелительно: – Начнем с этого.
Точно такую же папку я видел несколько лет назад в доме Бенавидеса. Помечена цифрами – 15.10.1914. Больше ничего – ни слов, ни иных чисел, ни каких-то наклеек. Я вспомнил, что это была за дата.