Собственная логика городов. Новые подходы в урбанистике - Мартина Лёв

Таким образом, речь идет об ином способе осуществления “репрезентации” в пространственно-временной системе. Лингвисты установили, что знак (означающее) есть отличительный маркер, который не обязательно как-то отображает или воплощает репрезентируемое (означаемое). Последовательность звуков или букв в слове никак не соотносится с вещью, к которой оно отсылает. Красный свет светофора никак не соотносится с состоянием улицы или с движением транспортного средства. Но пространственно-временные репрезентационные системы совсем другие. Они всегда обнаруживают определенную пропорциональность или соотнесенность с внешним миром. Это можно понимать поначалу в том же смысле, в каком сосуд должен быть пропорционален своему содержимому: высота и ширина здания “осилят” определенные виды использования его объема. Грузоподъемность моста должна соответствовать тяжести вещей. Изоляционный материал, которым покрыта стена дома, должен выдерживать ветер, осадки и колебания температуры, т. е. соответствовать силе воздействий среды. Качество используемых материалов соответствует качеству объектов, в которых они используются. Декоративное убранство здания тоже соответствует тому, для чего его используют.

Все это, конечно, хорошо. Но такое понимание означало бы редукцию и недооценку потенциалов пространственно-временных систем. Ведь, строго говоря, речь идет о соответствии не просто “вещам” как содержимому, а условиям. Пространственно-временные формы репрезентируют формальные факты, т. е. они репрезентируют условия, их трудность или благоприятность. Каждое здание, каждая площадь, каждая уличная сетка, каждое увеличение или уменьшение города репрезентируют условия жизни в данную эпоху. Под этим следует понимать не только условия, заданные природой, но и созданные либо трансформированные человеком условия той или иной цивилизации. Город как тектоническая реальность, со всеми своими качествами (размерами, материалами и образами) не может рассказывать истории – он может только воплощать те условия, в которых они разыгрываются. Таким образом, произведение архитектуры не есть “мертвая” реальность: оно заключает в себе и резюмирует степени трудности жизни. Каждое произведение архитектуры – в известном смысле всегда представляет чью-то сторону. Однако оно представляет не сторону жизни, а сторону более или менее далеко идущих ограничений жизни. Оно может эти ограничения смягчать, но должно в принципе оставаться в зоне ограничений. Оно может закрывать глаза на многие детали и локальные оттенки условий, резюмируя их в сокращенном виде, но оно может быть только условием. Город не может ничего иного, кроме как “обусловливать” – или, точнее, переводить одни условия в другие. Иными словами, из абсолютно необозримой сложности мира, в котором все возможные процессы протекают нераздельно, пространственно-временные системы выделяют аспект условий.

Поэтому было бы ошибкой ожидать, что социальные движения и позиции отразятся в пространственно-временной системе города. Для этого архитектурно-пространственная реальность совершенно непригодна. Она одновременно и беднее, и притязательнее: она резюмирует условия. Пространственно-временная система обладает собственным творческим – и в этом смысле “духовным” – потенциалом: этот потенциал заключается, во-первых, в редукции сложности, а во-вторых – в открытии еще не реализованных возможностей. В качестве “условия возможности” (Кант) пространственно-временная система может опережать реальную жизнь и заключать в себе нечто большее, чем “реальность”. Поэтому разговоры об отражении социальности в пространственном “субстрате” города – это медвежья услуга ему. Свобода города есть свобода условий. Он – не вся проживаемая реальность “в” городе, но, будучи пространством возможностей, он эту реальность и опережает. “Прочтение” города – это взвешивание и измерение условий мира, который этот город резюмирует со всеми его благоприятными и неблагоприятными моментами, со всеми его шансами и рисками. В объективности пространственно-временной системы заключен большой потенциал свободы – даже больше, чем в знаковой системе. Ведь репрезентативные пропорциональности менее детализованы, чем знаковые системы в смысле Фуко. И уж точно их потенциал свободы больше, чем у социальной конструкции и “включенности” (Berger/Luckmann 1980 [рус. изд.: Бергер/Лукман 1997 – прим. пер.]; Granovetter 1985), потому что он гораздо менее интимно вторгается в жизнь, нежели интерсубъективное, ориентированное на взаимопонимание, коммуникативное действие[99].

Пропорциональность города как пространственно-временной системы может быть достигнута или не достигнута. Важно при этом то, что ее достижение не зависит от соотношения с некой “функцией”. Функционализм в градостроительстве отрезает город от внешнего мира и заставляет его служить слишком узким целям. Не случайно функционализм отдает предпочтение отдельному зданию и отдельному району перед городом как целым. Как зданию или району дозволяется лишь следовать своей функции, так городскому целому дозволяется быть лишь суммой зданий и районов. Однако если градостроительная мера являет собой репрезентацию условий мира, то она должна быть обретена прежде всего в городском целом (и в целой системе городов, определяющей ранги, к одному из которых должен быть отнесен данный город). Таким образом, связь репрезентации с внешним миром означает, что не отдельное здание будет образцом пространственных систем, а городское всеобщее. Эта связь принципиально игнорирует специфическую роль города как репрезентации условий[100].

Если сравнить пространственно-временные системы со знаковыми, то репрезентация, осуществляемая первыми, с одной стороны, “беднее”, но, с другой стороны, она несколько теснее связана с репрезентируемой реальностью условий. Конечно, резюмировать условия – не значит “отображать” реальность условий, в которую входит совершенно необозримое число деталей. Поэтому и пространственно-временные системы всегда до некоторой степени фиктивны. Однако фикции носят здесь характер не субъективного, а “объективного произвола”: это рестриктивные фикции, или фиктивные ограничения, которые для субъективного произвола служат противодействием, преградой, стимулом и вызовом[101].