Собственная логика городов. Новые подходы в урбанистике - Мартина Лёв

Следует обратить внимание на глубину этой коррективной роли. Без мощной репрезентации условий экономической деятельности абсолютно невозможно представить себе центральный параметр процесса создания стоимости в экономике – ограниченность ресурсов. Пространственно-временные системы играют важную роль в репрезентации ограниченности, потому что знаковые системы отображают степень ограниченности с помощью “слабого” средства (знака). Об ограниченности много говорят. Но лишь масштабированная ее репрезентация в архитектурно-пространственных воплощениях дает возможность ее одновременно почувствовать и оценить[106]. Точно так же и в политической системе без такой мощной репрезентации немыслим центральный параметр общеобязательных нормативных решений: пропорциональность распределения средств. Ассигнование средств и баланс их распределения между различными частями страны зависят от разумного территориального деления данного государства.

Глубиной обладает и еще один феномен, который относится, скорее, к борьбе локальных обществ за сохранение своих жизненных миров: их самоизоляция посредством губительно скороспелых выводов (“коротких замыканий”) может быть разорвана только с помощью пространственно-временных репрезентаций. Когда в жизненном мире локального общества происходит “короткое замыкание”, его члены видят, например, только те экологические последствия, которые имеют место у них под окнами, а непрямые эффекты, возникающие в результате полного отказа от нагрузок на окружающую среду в узком локальном масштабе, они даже не способны помыслить. Или, например, выдвигают требование дотаций для мгновенного “повышения покупательной способности”, а непрямые потери, которые от этого возникнут в более крупных экономических циклах, они вообще не видят[107].

Здесь мы подходим к одному моменту, важному для нынешней дискуссии о “глобальном” и “локальном”, – на ее апории уже указывал Хельмут Беркинг (Berking 2006). Если смотреть с точки зрения собственной логики города (и определенной территории), то современные пространственно-временные системы не являются ни “глобальными”, ни “локальными”, они располагаются на промежуточном уровне. На этом уровне они действуют в качестве коррективов, исправляющих недостатки в деятельности политики, экономики, жизненных миров. Если “глобальное” и “локальное” рассматривать как два полюса и соединить их в единую модель “глокального”, то она будет всего лишь отображать и воспроизводить уже существующие апории деятельности. Город тоже может обрести реальную самостоятельную роль только в том случае, если между глобальным и локальным ему будет отведен собственный уровень действия с коррективным потенциалом. Правда, городу придется делить этот уровень с территорией. Таким образом, этот уровень состоит из двух пространственно-временных образований, каждое их которых имеет свою специфическую конституцию и свои эффекты (ср. Held 2005а).

Если мы в этой системе координат будем рассматривать город как корректив, то из этого вытекают следствия для моделирования действий и структур в целом. Многоуровневый анализ приобретает новый смысл и новую глубину. Поиск своеобразия города в таком случае уже не приведет нас к стремлению одним ударом понять и объяснить феномены жизни. Всеохватное понятие “социального” растворится и при этом не будет заменено на новое всеохватное понятие “городского”. Как пространственно-временная система, город никогда не будет определять жизнь людей во всех подробностях. И страшно было бы представить себе пространственное планирование, всерьез нацеленное на то, чтобы планировать “жизнь”.

Если мы захотим объяснить некое решение, некий эпизод, некую биографию, то сам факт, что помимо всего прочего в них сыграл свою роль город, даст нам необходимый, но не достаточный фрагмент такого объяснения. Работу по реконструкции нужно будет вести на нескольких уровнях. Возьмем в качестве примера выбор места жительства в большом городе. Как правило, этот выбор совершают, основываясь не на том, как выглядит та или иная квартира, и не на дружеских отношениях, и не на том, где работает кто-то один из выбирающих. В большинстве случаев выбор места жительства в большом городе связан с расчетом на определенный набор возможностей. Если выясняется, что квартира, друг или работа были выбраны ошибочно, все равно еще сколько-то возможностей остается. Решения легче отменить. Или выбор изначально облегчается тем, что человек, приезжая в новый город, всегда в том или ином отношении приезжает налегке. Реальные истории обретений – образовательной, профессиональной и семейной карьеры – пишутся на другом уровне. Тысячи и тысячи уникальных личных историй не принадлежат городу как целому, всеобщему. Тут проявляются аналитические возможности экономической науки и политологии или исследований жизненных миров, социальных сред и стилей жизни. Может быть, имеет смысл сначала применить эти подходы, а уже потом дополнить картину изучением пространств. Настойчивое внимание к собственной логике городов не предполагает стремление всё детерминировать одним махом. Как раз наоборот, мышление в стиле “одним махом” – это признак дискурсов, видящих в городе субстрат социальных процессов. Собственная логика города представляет собой осмысленный предмет изучения только в рамках объяснительных стратегий, предполагающих движение в несколько шагов по нескольким уровням структуры и деятельности. Можно было бы даже сказать так: многоуровневый анализ проявит свои специфические сильные стороны лишь после включения в изучаемую систему пространственно-временного уровня. Интересной задачей для урбаниста было бы протестировать этот стиль мышления: эмпирически реконструировать “истории поиска” (как человек нашел себе те или иные товары или услуги, работу, вуз, клуб, спутника жизни?). Исследовательская гипотеза в данном случае звучала бы так: истории поиска охватывают несколько уровней, и в них различаются разные этапы с разной степенью детализации (предварительная сортировка, окончательный выбор). При таком рассмотрении “большой город как пространство поиска” представлял бы собой уровень, на котором происходит ранний этап этих историй (ср. Held 2005b).

Собственная логика города – в том смысле, в котором мы здесь говорим о нем, т. е. в смысле репрезентации большего мира (поэтому имеется в виду “большой город”), – это завоевание всего общественного развития XIX–XXI вв., а не только той части этой эпохи, на которую пришлись крупные социальные движения. Собственная логика мыслима только в условиях секуляризации, т. е. появления огромного количества земных проблем. Лишь таким образом вообще могла возникнуть объективная задача упорядочивания. Поэтому и разрыв между средневековым городом, с одной стороны, и протестантским торговым или католическим барочным городом (оба – прототипы репрезентативного большого города), с другой, был фундаментальным. Эпоха классического модерна (которая в немецкоязычном словоупотреблении часто носит название “Нового времени”) началась прежде всего в секулярно-объективной сфере (в соотнесении с миром), а не в социально-субъективной. Она выдвинула на передний план вещи и внешние условия. “Овеществление” выполняло при этом роль рычага, с помощью которого достигалась свобода. Оно и только оно создало возможности для расшатывания и расторжения феодальных личных уз. Замена личных отношений территориальными в процессе формирования государства – часть этого движения (Roth 2003). Прежнее господство, с его “безусловными” связями, бывшее одновременно интимным и безграничным (прикрепление к земле и вселенская имперская идея), оказалось открыто и ограничено благодаря такой пространственной абстракции, как “область”. В XIX в. средневековый порядок был сломан совершенно новой и мощной соотнесенностью с посюсторонним миром. С секуляризацией этот мир обрел совершенно новый собственный вес и совершенно новую собственную логику. “Расколдованный” мир, которым уже не управлял ставший теперь более далеким Бог, вовсе не был жесткой, полностью механизированной машиной: у него были и духовные составляющие. Расколдована была магия, т. е. прямое и произвольное вмешательство богов. Невероятность мира никуда не делась, а даже наоборот, была повышена – это ощущается и во фламандской пейзажной живописи, и в динамике барокко. Художественные решения в градостроительстве той эпохи прикладывали свою мерку к этой невероятности и пытались придать ей какую-то форму. Город стал в небывалой степени публичным: эстетически-рецептивным в случае барочного города, морально-аскетическим в случае торгового.