Подросток - Федор Достоевский

— Да, вызвал; я тотчас же принял вызов, но решил, еще раньшевстречи, послать ему письмо, в котором излагаю мой взгляд на мой поступок и всемое раскаяние в этой ужасной ошибке… потому что это была только ошибка —несчастная, роковая ошибка! Замечу вам, что мое положение в полку заставляломеня таким образом рисковать: за такое письмо перед встречей я подвергал себяобщественному мнению… вы понимаете? Но несмотря даже на это, я решился, итолько не успел письма отправить, потому что час спустя после вызова получил отнего опять записку, в которой он просит меня извинить его, что обеспокоил, изабыть о вызове и прибавляет, что раскаивается в этом «минутном порывемалодушия и эгоизма», — его собственные слова. Таким образом, он уже совершеннооблегчает мне теперь шаг с письмом. Я еще его не отослал, но именно приехалсказать кое-что об этом князю… И поверьте, я сам выстрадал от упреков моейсовести гораздо больше, чем, может быть, кто-нибудь… Довольно ли вам этогообъяснения, Аркадий Макарович, по крайней мере теперь, пока? Сделаете ли вы мнечесть поверить вполне моей искренности?

Я был совершенно побежден; я видел несомненное прямодушие,которого в высшей степени не ожидал. Да и ничего подобного я не ожидал. Ячто-то пробормотал в ответ и прямо протянул ему мои обе руки; он с радостьюпотряс их в своих руках. Затем отвел князя и минут с пять говорил с ним в егоспальне.

— Если бы вы захотели мне сделать особенное удовольствие, —громко и открыто обратился он ко мне, выходя от князя, — то поедемте сейчас сомною, и я вам покажу письмо, которое сейчас посылаю к Андрею Петровичу, авместе и его письмо ко мне.

Я согласился с чрезвычайною охотой. Мой князь захлопотал,провожая меня, и тоже вызывал меня на минутку в свою спальню.

— Mon ami,[45] как я рад, как я рад… Мы обо всем этом после.Кстати, вот тут в портфеле у меня два письма: одно нужно завезти и объяснитьсялично, другое в банк — и там тоже…

И тут он мне поручил два будто бы неотложные дела итребующие будто бы необыкновенного труда и внимания. Предстояло съездить идействительно подать, расписаться и проч.

— Ах вы, хитрец! — вскричал я, принимая письма, — клянусь,ведь все это — вздор и никакого тут дела нет, а эти два поручения вы нарочновыдумали, чтоб уверить меня, что я служу и не даром деньги беру!

— Mon enfant,[46] клянусь тебе, что в этом ты ошибаешься: этодва самые неотложные дела… Cher enfant! — вскричал он вдруг, ужасно умилившись,— милый мой юноша! (Он положил мне обе руки на голову.) Благословляю тебя итвой жребий… будем всегда чисты сердцем, как и сегодня… добры и прекрасны, какможно больше… будем любить все прекрасное… во всех его разнообразных формах…Ну, enfin… enfin rendons grâce… et je te bénis![47]

Он не докончил и захныкал над моей головой. Признаюсь, почтизаплакал и я; по крайней мере искренно и с удовольствием обнял моего чудака. Мыочень поцеловались.

Князь Сережа (то есть князь Сергей Петрович, так и буду егоназывать) привез меня в щегольской пролетке на свою квартиру, и первым делом яудивился великолепию его квартиры. То есть не то что великолепию, но квартираэта была как у самых «порядочных людей»: высокие, большие, светлые комнаты (явидел две, остальные были притворены) и мебель — опять-таки хоть и не бог знаеткакой Versailles или Renaissance, но мягкая, комфортная, обильная, на самуюширокую ногу; ковры, резное дерево и статуэтки. Между тем про них все говорили,что они нищие, что у них ровно ничего. Я мельком слышал, однако, что этот князьи везде задавал пыли, где только мог, — и здесь, и в Москве, и в прежнем полку,и в Париже, — что он даже игрок и что у него долги. На мне был перемятыйсюртук, и вдобавок в пуху, потому что я так и спал не раздевшись, а рубашкеприходился уже четвертый день. Впрочем, сюртук мой был еще не совсем скверен,но, попав к князю, я вспомнил о предложении Версилова сшить себе платье.

— Вообразите, я по поводу одной самоубийцы всю ночь проспалодевшись, — заметил я с рассеянным видом, и так как он тотчас же выразилвнимание, то вкратце и рассказал. Но его, очевидно, занимало больше всего егописьмо. Главное, мне странно было, что он не только не улыбнулся, но дажесамого маленького вида не показал в этом смысле, когда я давеча прямо так иобъявил, что хотел вызвать его на дуэль. Хоть я бы и сумел заставить его несмеяться, но все-таки это было странно от человека такого сорта. Мы уселисьдруг против друга посреди комнаты за огромным его письменным столом, и он мнепередал на просмотр уже готовое и переписанное набело письмо его к Версилову.Документ этот был очень похож на все то, что он мне давеча высказал у моегокнязя; написано даже горячо. Это видимое прямодушие его и готовность ко всемухорошему я, правда, еще не знал, как принять окончательно, но начинал ужеподдаваться, потому, в сущности, почему же мне было не верить? Каков бы ни был человеки что бы о нем ни рассказывали, но он все же мог быть с хорошими наклонностями.Я посмотрел тоже и последнюю записочку Версилова в семь строк — отказ отвызова. Хоть он и действительно прописал в ней про свое «малодушие» и про свой«эгоизм», но вся, в целом, записка эта как бы отличалась каким-то высокомерием…или, лучше, во всем поступке этом выяснялось какое-то пренебрежение. Я,впрочем, не высказал этого.

— Вы, однако, как смотрите на этот отказ, — спросил я, —ведь не считаете же вы, что он струсил?

— Конечно нет, — улыбнулся князь, но как-то очень серьезнойулыбкой, и вообще он становился все более и более озабочен, — я слишком знаю,что этот человек мужествен. Тут, конечно, особый взгляд… свое собственноерасположение идей…

— Без сомнения, — прервал я горячо. — Некто Васин говорит,что в поступке его с этим письмом и с отказом от наследства заключается«пьедестал»… По-моему, такие вещи не делаются для показу, а соответствуютчему-то основному, внутреннему.

— Я очень хорошо знаю господина Васина, — заметил князь.

— Ах да, вы должны были видеть его в Луге.

Мы вдруг взглянули друг на друга, и, вспоминаю, я, кажется,капельку покраснел. По крайней мере он перебил разговор. Мне, впрочем, оченьхотелось разговориться. Мысль об одной вчерашней встрече моей соблазняла менязадать ему кой-какие вопросы, но только я не знал, как приступить. И вообще ябыл как-то очень не по себе. Поражала меня тоже его удивительнаяблаговоспитанность; вежливость, непринужденность манер — одним словом, весьэтот лоск ихнего тона, который они принимают чуть не с колыбели. В письме его яначитал две прегрубые грамматические ошибки. И вообще при таких встречах яникогда не принижаюсь, а становлюсь усиленно резок, что иногда, может быть, идурно. Но в настоящем случае тому особенно способствовала еще и мысль, что я впуху, так что я несколько даже сплошал и влез в фамильярность… Я потихонькузаметил, что князь иногда очень пристально меня оглядывал.