Подросток - Федор Достоевский

И вот прямо скажу: понять не могу до сих пор, каким этообразом тогда Оля, такая недоверчивая, с первого почти слова начала егослушать? Пуще всего обеих нас привлекло тогда, что был у него такой серьезныйвид, строгий даже, говорит тихо, обстоятельно и все так вежливо, — кудывежливо, почтительно даже, — а меж тем никакого такого исканья в нем не видно:прямо видно, что пришел человек от чистого сердца. «Я, говорит, ваше объявлениев газете прочел, вы, говорит, не так, сударыня, его написали, так что дажеповредить себе тем самым можете». И стал он объяснять, признаться, не поняла я,про арифметику тут что-то, только Оля, смотрю, покраснела и вся словнооживилась, слушает, в разговор вступила так охотно (да и умный же человек,должно быть!), слышу, даже благодарит его. Расспросил ее про все такобстоятельно, и видно, что в Москве подолгу живал, и директрису гимназии,оказалось, лично знает. «Уроки я вам, говорит, найду непременно, потому что ясо многими здесь знаком и многих влиятельных даже лиц просить могу, так чтоесли даже пожелаете постоянного места, то и то можно иметь в виду… а покаместпростите, говорит, меня за один прямой к вам вопрос: не могу ли я сейчас бытьвам чем полезным? Не я вам, говорит, а вы мне, напротив, тем самым сделаетеудовольствие, коли допустите пользу оказать вам какую ни есть. Пусть это будет,говорит, за вами долг, и как только получите место, то в самое короткое время можетесо мной поквитаться. Я же, верьте чести моей, если б сам когда потом впал втакую же нужду, а вы, напротив, были бы всем обеспечены, — то прямо бы к вампришел за малою помощью, жену бы и дочь мою прислал»… То есть не припомню я вамвсех его слов, только я тут прослезилась, потому вижу, и у Оли вздрогнули отблагодарности губки: «Если и принимаю, — отвечает она ему, — то потому, чтодоверяюсь честному и гуманному человеку, который бы мог быть моим отцом»…Прекрасно она тут так сказала ему, коротко и благородно: «гуманному, говорит,человеку». Он тотчас встал: «Непременно, непременно, говорит, доставлю вамуроки и место; с сего же дня займусь, потому что вы к тому совсем достаточныйимеете аттестат»… А я и забыла сказать, что он с самого начала, как вошел, всеее документы из гимназии осмотрел, показала она ему, и сам ее в разныхпредметах экзаменовал… «Ведь он меня, маменька, — говорит мне потом Оля, — изпредметов экзаменовал, и какой он, говорит, умный, в кои-то веки с такимразвитым и образованным человеком поговоришь»… И вся-то она так и сияет. Деньгишестьдесят рублей на столе лежат: «Уберите, говорит, маменька: место получим,первым долгом как можно скорей отдадим, докажем, что мы честные, а что мыделикатные, то он уже видел это». Потом помолчала, вижу, так она глубоко дышит:«Знаете, — говорит вдруг мне, — маменька, кабы мы были грубые, то мы бы отнего, может, по гордости нашей, и не приняли, а что мы теперь приняли, то темсамым только деликатность нашу доказали ему, что во всем ему доверяем, какпочтенному седому человеку, не правда ли?» Я сначала не так поняла да говорю:«Почему, Оля, от благородного и богатого человека благодеяния не принять, колион сверх того доброй души человек?» Нахмурилась она на меня: «Нет, говорит,маменька, это не то, не благодеяние нужно, а «гуманность» его, говорит, дорога.А деньги так даже лучше бы было нам и совсем не брать, маменька: коли уж онместо обещался достать, то и того достаточно… хоть мы и нуждаемся». — «Ну,говорю, Оля, нужды-то наши таковы, что отказаться никак нельзя», — усмехнуласьдаже я. Ну, рада я про себя, только она мне через час и ввернула: «Вы, говорит,маменька, деньги-то подождите тратить», — решительно так сказала. «Что же?» —говорю. — «Так», — говорит, — оборвала и замолчала. На весь вечер примолкла;только ночью во втором часу просыпаюсь я, слышу, Оля ворочается на кровати: «Неспите, вы, маменька?» — «Нет, говорю, не сплю». — «Знаете, говорит, ведь онменя оскорбить хотел?» — «Что ты, что ты?» — говорю. — «Непременно, говорит,так: это подлый человек, не смейте, говорит, ни одной копейки его денегтратить». Я было стала ей говорить, всплакнула даже тут же на постели, —отвернулась она к стене: «Молчите, говорит, дайте мне спать!» Наутро смотрю нанее, ходит, на себя непохожа; и вот, верьте не верьте мне, перед судом божиимскажу: не в своем уме она тогда была! С самого того разу, как ее в этом подломдоме оскорбили, помутилось у ней сердце… и ум. Смотрю я на нее в то утро исумневаюсь на нее; страшно мне; не буду, думаю, противоречить ей ни в одномслове. «Он, говорит, маменька, адреса-то своего так и не оставил». — «Грехтебе, говорю, Оля: сама его вчера слышала, сама потом хвалила, самаблагодарными слезами заплакать готова была». Только я это сказала — взвизгнулаона, топнула: «Подлых, говорит, вы чувств женщина, старого вы, говорит,воспитания на крепостном праве!»… И уж что тут не говорила, схватила шляпку,выбежала, я кричу ей вслед: что с ней, думаю, куда побежала? А она бегала вадресный стол, узнала, где господин Версилов живет, пришла: «Сегодня же,говорит, сейчас отнесу ему деньги и в лицо шваркну; он меня, говорит, оскорбитьхотел, как Сафронов (это купец-то наш); только Сафронов оскорбил как грубыймужик, а этот как хитрый иезуит». А тут вдруг на беду и постучался этотвчерашний господин: «Слышу, говорят про Версилова, могу сообщить». Как услыхалаона про Версилова, так на него и накинулась, в исступлении вся,говорит-говорит, смотрю я на нее и дивлюсь: ни с кем она, молчаливая такая, такне говорит, а тут еще с незнакомым совсем человеком? Щеки у ней разгорелись,глаза сверкают… А он-то как раз: «Совершенная, говорит, ваша правда, сударыня.Версилов, говорит, это точь-в-точь как генералы здешние, которых в газетахописывают; разоденется генерал во все ордена и пойдет по всем гувернанткам, чтов газетах публикуются, и ходит и что надо находит; а коли не найдет чего надо,посидит, поговорит, наобещает с три короба и уйдет, — все-таки развлечение себедоставил». Расхохоталась даже Оля, только злобно так, а господин-то этот,смотрю, за руку ее берет, руку к сердцу притягивает: «Я, говорит, сударыня, исам при собственном капитале состою, и всегда бы мог прекрасной девицепредложить, но лучше, говорит, я прежде у ней только миленькую ручку поцелую…»— и тянет, вижу, целовать руку. Как вскочит она, но тут уж и я вместе с ней,прогнали мы его обе. Вот перед вечером выхватила у меня Оля деньги, побежала,приходит обратно: «Я, говорит, маменька, бесчестному человеку отмстила!» — «Ах,Оля, Оля, говорю, может, счастья своего мы лишились, благородного,благодетельного человека ты оскорбила!» Заплакала я с досады на нее, невытерпела. Кричит она на меня: «Не хочу, кричит, не хочу! Будь он самый честныйчеловек, и тогда его милостыни не хочу! Чтоб и жалел кто-нибудь меня, и того нехочу!» Легла я, и в мысли у меня ничего не было. Сколько я раз на этот гвоздь увас в стене присматривалась, что от зеркала у вас остался, — невдомек мне,совсем невдомек, ни вчера, ни прежде, и не думала я этого не гадала вовсе, и отОли не ожидала совсем. Сплю-то я обыкновенно крепко, храплю, кровь это у меня кголове приливает, а иной раз подступит к сердцу, закричу во сне, так что Оля ужночью разбудит меня: «Что это вы, говорит, маменька, как крепко спите, иразбудить вас, когда надо, нельзя». — «Ой, говорю, Оля, крепко, ой крепко». Воткак я, надо быть, захрапела это вчера, так тут она выждала, и уж не опасаясь, иподнялась. Ремень-то этот от чемодана, длинный, все на виду торчал, весь месяц,еще утром вчера думала: «Прибрать его наконец, чтоб не валялся». А стул, должнобыть, ногой потом отпихнула, а чтобы он не застучал, так юбку свою сбокуподложила. И должно быть, я долго-долго спустя, целый час али больше спустя,проснулась: «Оля! — зову, — Оля!» Сразу померещилось мне что-то, кличу ее. Аличто не слышно мне дыханья ее с постели стало, али в темноте-то разглядела,пожалуй, что как будто кровать пуста, — только встала я вдруг, хвать рукой: нетникого на кровати, и подушка холодная. Так и упало у меня сердце, стою на местекак без чувств, ум помутился. «Вышла, думаю, она», — шагнула это я, ан укровати, смотрю, в углу, у двери, как будто она сама и стоит. Я стою, молчу,гляжу на нее, а она из темноты точно тоже глядит на меня, не шелохнется…«Только зачем же, думаю, она на стул встала?» — «Оля, — шепчу я, робею сама, —Оля, слышишь ты?» Только вдруг как будто во мне все озарилось, шагнула я,кинула обе руки вперед, прямо на нее, обхватила, а она у меня в руках качается,хватаю, а она качается, понимаю я все и не хочу понимать… Хочу крикнуть, акрику-то нет… Ах, думаю! Упала на пол с размаха, тут и закричала…»