Подросток - Федор Достоевский

И вдруг, помню, мне стало ужасно омерзительно вспоминать… идосадно и тошно, и на них и на себя. Я в чем-то упрекал себя и старался думатьо другом. «Почему у меня нет ни малейшего негодования на Версилова за историю ссоседкой?» — пришло мне вдруг в голову. С моей стороны, я твердо был убежден,что он сыграл тут любовную роль и приходил с тем, чтоб повеселиться, нособственно это не возмущало меня. Мне даже казалось, что иначе его ипредставить нельзя, и хоть я и в самом деле был рад, что его осрамили, но невинил его. Мне не то было важно; мне важно было то, что он так озлобленнопосмотрел на меня, когда я вошел с соседкой, так посмотрел, как никогда.«Наконец-то и он посмотрел на меня серьезно!» — подумал я с замиранием сердца.О, если б я не любил его, я бы не обрадовался так его ненависти!

Наконец я задремал и совсем заснул. Помню лишь сквозь сон,как Васин, кончив занятие, аккуратно убрался и, пристально посмотрев на мойдиван, разделся и потушил свечу. Был первый час пополуночи.

Почти ровно через два часа я вскочил спросонья как полоумныйи сел на моем диване. Из-за двери к соседкам раздавались страшные крики, плач ивой. Наша дверь отворена была настежь, а в коридоре, уже освещенном, кричали ибегали люди. Я кликнул было Васина, но догадался, что его уже нет на постели.Не зная, где найти спички, я нашарил мое платье и стал торопясь в темноте одеваться.К соседкам, очевидно, сбежались и хозяйка, а может быть, и жильцы. Вопил,впрочем, один голос, именно пожилой соседки, а вчерашний молодой голос, которыйя слишком хорошо запомнил, — совсем молчал; помню, что мне это, с первой мысли,пришло тогда в голову. Не успел я еще одеться, как поспешно вошел Васин; мигом,знакомой рукой, отыскал спички и осветил комнату. Он был в одном белье, вхалате и в туфлях и тотчас принялся одеваться.

— Что случилось? — крикнул я ему.

— Пренеприятное и прехлопотливое дело! — ответил он почтизлобно, — эта молодая соседка, про которую вы рассказывали, у себя в комнатеповесилась.

Я так и закричал. Передать не могу, до какой степени заныладуша моя! Мы выбежали в коридор. Признаюсь, я не осмелился войти к соседкам иуже потом только увидел несчастную, уже когда ее сняли, да и тут, правда, снекоторого расстояния, накрытую простыней, из-за которой выставлялись двеузенькие подошвы ее башмаков. Так и не заглянул почему-то в лицо. Мать была встрашном положении; с нею была наша хозяйка, довольно мало, впрочем,испуганная. Все жильцы квартиры толпились тут же. Их было немного: всего одинпожилой моряк, всегда очень ворчливый и требовательный и который, однако,теперь совсем притих, и какие-то приезжие из Тверской губернии, старик истаруха, муж и жена, довольно почтенные и чиновные люди. Не стану описыватьвсей этой остальной ночи, хлопот, а потом и официальных визитов; вплоть дорассвета я буквально дрожал мелкою дрожью и считал обязанностью не ложиться,хотя, впрочем, ничего не делал. Да и все имели чрезвычайно бодрый вид, дажекакой-то особенно ободренный. Васин даже ездил куда-то. Хозяйка оказаласьдовольно почтенною женщиной, гораздо лучше, чем я предполагал ее. Я убедил ее(и вменяю себе это в честь), что мать оставить нельзя так, одну с трупомдочери, и что хоть до завтра пусть бы она ее перевела в свою комнату. Та тотчассогласилась, и как ни билась и ни плакала мать, отказываясь оставить труп,однако все-таки наконец перешла к хозяйке, которая тотчас же велела поставитьсамоварчик. После этого и жильцы разошлись по своим комнатам и затворились, ноя все-таки ни за что не лег и долго просидел у хозяйки, которая даже рада былалишнему человеку, да еще с своей стороны могущему кое-что сообщить по делу.Самовар очень пригодился, и вообще самовар есть самая необходимая русская вещь,именно во всех катастрофах и несчастиях, особенно ужасных, внезапных иэксцентрических; даже мать выкушала две чашечки, конечно после чрезвычайныхпросьб и почти насилия. А между тем, искренно говорю, никогда я не видел болеежестокого и прямого горя, как смотря на эту несчастную. После первых взрывоврыданий и истерики она даже с охотой начала говорить, и рассказ ее я выслушалжадно. Есть несчастные, особенно из женщин, которым даже необходимо дать какможно больше говорить в таких случаях. Кроме того, есть характеры, так сказать,слишком уж обшарканные горем, долго всю жизнь терпевшие, претерпевшиечрезвычайно много и большого горя, и постоянного по мелочам и которых ничем ужене удивишь, никакими внезапными катастрофами и, главное, которые даже передгробом любимейшего существа не забудут ни единого из столь дорого доставшихсяправил искательного обхождения с людьми. И я не осуждаю; тут не пошлостьэгоизма и не грубость развития; в этих сердцах, может быть, найдется дажебольше золота, чем у благороднейших на вид героинь, но привычка долгогопринижения, инстинкт самосохранения, долгая запуганность и придавленность берутнаконец свое. Бедная самоубийца не походила в этом на маменьку. Лицом, впрочем,обе были, кажется, одна на другую похожи, хотя покойница положительно быланедурна собой. Мать же была еще не очень старая женщина, лет под пятьдесятвсего, такая же белокурая, но с ввалившимися глазами и щеками и с желтыми,большими и неровными зубами. Да и все в ней отзывалось какой-то желтизной: кожана лице и руках походила на пергамент; темненькое платье ее от ветхости тожесовсем пожелтело, а один ноготь, на указательном пальце правой руки, не знаюпочему, был залеплен желтым воском тщательно и аккуратно.

Рассказ бедной женщины был в иных местах и бессвязен.Расскажу, как сам понял и что сам запомнил.

Они приехали из Москвы. Она уже давно вдовеет, «однако женадворная советница», муж служил, ничего почти не оставил, «кроме двухсотрублей, однако, пенсиону. Ну что двести рублей?» Взрастила, однако же, Олю иобучила в гимназии… «И ведь как училась-то, как училась; серебряную медаль привыпуске получила…» (Тут, разумеется, долгие слезы.) Был у покойника мужапотерян на одном здешнем петербургском купце капитал, почти в четыре тысячи.Вдруг этот купец опять разбогател, «у меня документы, стала советоваться,говорят: ищите, непременно все получите…» «Я и начала, купец стал соглашаться;поезжайте, говорят мне, сами. Собрались мы с Олей, приехали тому назад ужемесяц. Средства у нас какие; взяли мы эту комнатку, потому что самая маленькаяиз всех, да и в честном, сами видим, доме, а это нам пуще всего: женщины мынеопытные, всякий-то нас обидит. Ну, вам внесли за один месяц, туда-сюда,Петербург-от кусается, отказывается совсем наш купец. «Знать вас не знаю,ведать не ведаю», а документ у меня неисправен, сама это понимаю. Вот исоветуют мне: сходите к знаменитому адвокату; он профессором был, не простоадвокат, а юрист, так чтоб уж он наверно сказал, что делать. Понесла я к немупоследние пятнадцать рублей; вышел адвокат и трех минут меня не слушал: «Вижу,говорит, знаю, говорит, захочет, говорит, отдаст купец, не захочет — не отдаст,а дело начнете — сами приплатиться можете, всего лучше помиритесь». Еще изЕвангелия тут же пошутил: «Миритесь, говорит, пока на пути, дондеже незаплатите последний кадрант», — провожает меня, смеется. Пропали мои пятнадцатьрублей! Прихожу к Оле, сидим друг против дружки, заплакала я. Она не плачет,гордая такая сидит, негодует. И все-то она у меня такая была, во всю жизнь,даже маленькая, никогда-то не охала, никогда-то не плакала, а сидит, грозносмотрит, даже мне жутко смотреть на нее. И верите ли тому: боялась я ее,совсем-таки боялась, давно боялась; и хочу иной раз заныть, да не смею при ней.Сходила я к купцу в последний раз, расплакалась у него вволю: «Хорошо,говорит», — не слушает даже. Меж тем, признаться вам должна, так как мы надолгое-то время не рассчитывали, то давно уж без денег сидим. Стала я изплатьишка помаленьку таскать: что заложим, тем и живем. Все-то с себя заложили;стала она мне свое последнее бельишко отдавать, и заплакала я тут горькойслезой. Топнула она ногой, вскочила, побежала сама к купцу. Вдовец он;поговорил с ней: «Приходите, говорит, послезавтра в пять часов, может, что искажу». Пришла она, повеселела: «Вот, говорит, может, что и скажет». Ну, рада ия, а только как-то на сердце у меня захолохнуло: что-то, думаю, будет, арасспрашивать ее не смею. Послезавтра возвращается она от купца, бледная,дрожит вся, бросилась на кровать — поняла я все и спрашивать не смею. Что ж бывы думали: вынес он ей, разбойник, пятнадцать рублей, а коли, «говорит, полнуючестность встречу, то сорок рублев и еще донесу». Так и сказал ей в глаза, непостыдился. Кинулась она тут, рассказывала мне, на него, да отпихнул он ее и вдругой комнате даже на замок от нее затворился. А меж тем у нас, признаюсь вампо истинной совести, почти кушать нечего. Снесли мы куцавейку, на заячьем мехубыла, продали, пошла она в газету и вот тут-то публиковалась: приготовляет,дескать, изо всех наук и из арифметики: «Хоть по тридцати копеек, говорит,будут платить». И стала я на нее, матушка, под самый конец даже ужасаться:ничего-то она не говорит со мной, сидит по целым часам у окна, смотрит на крышудома напротив да вдруг крикнет: «Хоть бы белье стирать, хоть бы землю копать!»— только одно слово какое-нибудь этакое и крикнет, топнет ногою. И никого-то унас здесь знакомых таких, пойти совсем не к кому: «Что с нами будет? — думаю».А с ней все боюсь говорить. Спит это она однажды днем, проснулась, открылаглаза, смотрит на меня; я сижу на сундуке, тоже смотрю на нее; встала онамолча, подошла ко мне, обняла меня крепко-крепко, и вот тут мы обе не утерпелии заплакали, сидим и плачем и друг дружку из рук не выпускаем. В первый раз такс нею было во всю ее жизнь. Только этак мы друг с дружкой сидим, а вашаНастасья входит и говорит: «Какая-то вас там барыня спрашивает, осведомляется».Всего это четыре дня тому назад было. Входит барыня: видим, одета уж оченьхорошо, говорит-то хоть и по-русски, но немецкого как будто выговору: «Вы,говорит, публиковались в газете, что уроки даете?» Так мы ей обрадовалисьтогда, посадили ее, смеется так она ласково: «Не ко мне, говорит, а уплемянницы моей дети маленькие; коли угодно, пожалуйте к нам, там исговоримся». Адрес дала, у Вознесенского моста, номер такой-то и квартира номертакой-то. Ушла. Отправилась Олечка, в тот же день побежала, что ж —возвратилась через два часа, истерика с ней, бьется. Рассказала потом:«Спрашиваю, говорит, у дворника: где квартира номер такой-то?» Дворник,говорит, и поглядел на меня: «А вам чего, говорит, в той квартире надоть?» Такстранно это сказал, так, что уж тут можно б было спохватиться. А она у менятакая властная была, нетерпеливая, расспросов этих и грубостей не переносила.«Ступайте», — говорит, ткнул ей пальцем на лестницу, а сам повернулся, в своюкаморку ушел. Что ж бы вы думали? Входит это она, спрашивает, и набежали тотчассо всех сторон женщины: «Пожалуйте, пожалуйте!» — все женщины, смеются,бросились, нарумяненные, скверные, на фортепьянах играют, тащат ее; «я, было,говорит, от них вон, да уж не пускают». Оробела тут она, ноги подкосились, непускают, да и только, ласково говорят, уговаривают, портеру раскупорили,подают, потчуют. Вскочила это она, кричит благим матом, дрожит: «Пустите,пустите!» Бросилась к дверям, двери держат, она вопит; тут подскочила давешняя,что приходила к нам, ударила мою Олю два раза в щеку и вытолкнула в дверь: «Нестоишь, говорит, ты, шкура, в благородном доме быть!» А другая кричит ей налестницу: «Ты сама к нам приходила проситься, благо есть нечего, а мы на такуюхарю и глядеть-то не стали!» Всю ночь эту она в лихорадке пролежала, бредила, анаутро глаза сверкают у ней, встанет, ходит: «В суд, говорит, на нее, в суд!» Ямолчу: ну что, думаю, тут в суде возьмешь, чем докажешь? Ходит она, рукиломает, слезы у ней текут, а губы сжала, недвижимы. И потемнел у ней весь лик стой самой минуты и до самого конца. На третий день легче ей стало, молчит, какбудто успокоилась. Вот тут-то в четыре часа пополудни и пожаловал к намгосподин Версилов.