История волков - Эмили Фридлунд

– Мне нечего тебе сказать. Прошу тебя… – Это прозвучало как реплика адвоката на суде. Она отвернулась.

– Патра!

– Что?

Она повернулась, но теперь ее вопрос прозвучал совершенно искренне.

– Что тебе?

– Я…

– Послушай… – На шее у нее затрепетала мышца.

– Я ненавижу его! – выпалила я. – Вашего Лео!

На самом деле я хотела сказать: я ненавижу его из-за вас.

– Лео? – не поняла она.

Порыв ветра кинул прядь волос ей в глаза, и она отвела ее. В этот момент, когда ее ладонь приглаживала волосы, я заметила, что веснушки исчезли на фоне покрасневшей кожи. В ее взгляде появилось некое новое выражение.

– Лео? – переспросила она. Ее волос просел, словно пролился внутрь глотки.

– Пол был просто… – прошептала я, теперь сомневаясь больше, чем прежде. – Вы ни в чем не виноваты.

– Что ты сказала? – Она шагнула ко мне.

Я положила ладонь ей на локоть, чтобы успокоить, а она отшатнулась, будто я на нее замахнулась. Она как-то странно передернула плечами, и тогда я поняла, что она воспринимает меня как часть той злой силы, которая отняла у нее Пола, как ту, которая появилась в ее жизни лишь для того, чтобы присутствовать при его уходе – и чуть ли не санкционировать его уход. Вот как она меня теперь воспринимала.

Патра злобно оскалила зубы:

– Ты постоянно так думала о нем. Ты смотрела на него и видела только… – она зарыдала, – больного малыша!

– Нет!

– Я знаю: ты так считала! И видела только это! Разве нет? Разве не так?!

– Мне надо было пойти в аптеку раньше, – признала я. И это был единственный раз, когда я это сказала. – Мне надо было подумать, как нам помочь.

Нам. Нам всем нужна была помощь.

– Как он мог выздороветь, если ты считала его больным? – продолжала она злобно. – Как? Я много думала об этом. Я думала об этом сто раз! Лео говорил мне: контролируй свои мысли, но все испортила твоя душа! – Она проговорила это так, словно каждое слово давалось ей через силу. – Твоя душа. Она слишком мелкая! Чтобы ничего не видеть дальше своего носа! – Она судорожно вздохнула. – Это все твоя душа! Ты видела в нем… больного!

В тот день мне порекомендовали уложить волосы по-другому: расчесать на косой пробор, собрать сбоку заколкой. Волосы продолжали лезть мне в лицо, и мне пришлось собрать их в кулак и удерживать так, прижав согнутую руку к груди. Еще они настояли, чтобы я надела длинное свободное платье с цветами салатового оттенка. При ходьбе я ощущала, как вспотевшие ляжки трутся друг об дружку под тканью. Хлопковые трусики сползли с моего зада. Я была вся в поту. От меня несло фрикадельками, табачным дымом и стиральным порошком. Я сама себе казалось жуткой, нелепой. «Местная девочка-подросток» – так назвал меня адвокат, а потом и автор статьи в «Норт стар газетт».

«Няня» – так назвала меня Патра, давая показания.

В общем, когда она на парковке выложила мне все это, я прикусила язык и вообще больше ничего не стала ей говорить. Ей не требовалось мое сочувствие. Она закрутила крышку бутылки, развернулась и ушла. После этого я сидела на стоянке, пока пристав (или это была мама?) не вышла, чтобы позвать меня в зал судебных заседаний. Я стояла под палящим солнцем, от которого все мое тело зудело, а кожа на лице стала плотной и тугой, словно мне ее натянули на глаза, и я почти перестала что-либо видеть вокруг. Я стояла и слушала, как меняется звук пилы, взявшейся за большое дерево: сначала с шуршанием полетели вниз ветки с листьями, потом со стуком попадали отпиленные сучья, и наконец с глухим грохотом от ствола начали отваливаться толстые обрубки.

«Никто тебе не верит, когда ты рассказываешь о своем счастье», – сказала мне однажды Патра.

Почти год у меня на глазах она дула на суп Пола и целовала ровные полумесяцы его бровок. Я видела, как она до ужина выбегает под дождь, чтобы собрать книжки, которые он оставил на берегу у озера, а потом вся промокшая до нитки возвращается – радостная. Как она бегала по комнатам, потирая руки, чтобы согреться. Пела ему. Пела нам. Я смотрела, как она ловко, в одних носках, мечется по кухне, от стойки к островку, как наполняет тарелки едой, сдвигает кастрюли, смахивает упавшую на глаза непослушную челку. И все это время Пол отлично себя чувствовал. Он был в полном порядке. Лучше, чем когда-либо. И разве могла бы Патра не раскрошить батончики мюсли на мелкие кусочки, чтобы он мог их съесть как котенок? А разве могла бы она не погреть ему яблочный сок в микроволновке, потому что Пол жаловался, что сок холодный и делает больно зубам? Она его холила и лелеяла и уж точно души в нем не чаяла: что правда, то правда. Я могла бы обо всем этом рассказать, когда мне выпала такая возможность. Я хотела – и планировала, – но не рассказала.

Вот как я ответила на вопрос о том, что Патра сделала для своего сына: ничего!

Она ничего не сделала для своего сына.

Помню, в вестибюле здания окружного суда была такая здоровенная выцветшая роспись на стене. На ней был изображен индеец с белым парнем в каноэ, оба в коричневых меховых одеждах, оба указывали руками на медведя, вышедшего из леса на берег. На фреске были зеленые деревья и белые облака – все такое милое, мирное. Ну, в общем, все ладят со всеми. Но когда в тот день я выходила из здания суда с мамой, как раз когда мы выходили из дверей, я заметила, что на картине хромает перспектива. Белый парень на самом деле указывал на медвежью задницу, а у индейца была только одна рука, которой он взмахнул, да и медведь вроде как слегка левитировал. Его лапы не опирались о землю, и его, похоже, совсем не удивляло, что он воспарил над землей и уплывал в лес, причем с отсутствующим видом, отчего этот его полет, пожалуй, казался довольно пугающим.

Я не знала, дверь надо толкать или тянуть на себя, и не сразу смогла найти ручку.

– Ты идешь? – спросила мама, когда я выплыла за ней наружу.

Сама не своя, я умудрилась не споткнуться на мраморных ступенях. Не помню, как я в своем дурацком платье втиснулась в душную кабину пикапа и мы поехали. Мама одолжила пикап у знакомой в своей церкви, которая краем уха слыхала о процессе и которой очень хотелось показать различие между истинными христианами и фальшивыми. По всей приборной доске были наклеены стикеры с надписью «Мистер Яак», освежитель воздуха, болтавшийся под зеркалом заднего обзора, пах кабинетом стоматолога. Маме удалось крутануть ручку стеклоподъемника, только навалившись на нее всем своим весом, да и то после этого стекло опустилось всего на дюйм, не больше.

На запруженных улочках в центре города она сосредоточенно дергала рычаг трансмизии, переключая скорости. Она недавно обновила водительские права и добросовестно останавливалась перед любыми знаками и так вот сосредоточенно и молча добралась до выезда на скоростную трассу. Но стоило нам оказаться на широченной полосе десятого шоссе, как поток автомобилей поредел и по обеим сторонам потянулись леса, мама расслабилась и заговорила о том о сем. О жаре. О зануде-судье. О желтой крышке унитаза в женском туалете. О свитере мизис Гарднер. Она не могла понять, кому придет в голову напялить свитер в августе. Почему-то ее это особенно взбудоражило. Не закрывая рта, она то и дело косилась на меня и осторожно выуживала пряди своих волос, всосанных ветром через щель в окне.