Дочь Аушвица. Моя дорога к жизни. «Я пережила Холокост и всё равно научилась любить жизнь» - Това Фридман

прибрежного городка в северной части штата Нью-Йорк, а вечера проводили на собраниях. Несмотря на проблемный эмоциональный багаж, результатом такой дружбы стали множество романов и последующих браков.

Вливание в обширную американскую культуру требовало времени. Я снова попробовала изменить имя и начала представляться как Тоби. Это имя было американским, коротким, непритязательным и легко запоминающимся. На этот раз я с удовольствием оставила свое прежнее имя, а вместе с ним, как я надеялась, и свои болезненные воспоминания о войне.

Мы говорили на том варианте языка, который словарь определяет как Yinglish — английский с вкраплениями фраз на идише. Большинство из нас не собирались поступать в колледж, потому что нам нужно было работать и помогать родителям. Я была исключением, так как папе удавалось наскрести денег на жизнь. Я надеялась, что смогу получить высшее образование, потому что Бруклинский колледж был бесплатным. Мне просто нужно было найти способ оплатить учебники. С деньгами дома было очень туго; мы никогда не ели даже в самых дешевых ресторанах, а покупать закуски у уличных торговцев было верхом роскоши.

Но ничто в моей жизни не имело такого значения, как Майер Фридман, тот самый первый мальчик, которого я встретила в еврейской школе. Он жил примерно в двадцати кварталах от нас, и я часто таскалась туда с одной из своих лучших подружек, просто чтобы посмотреть на свет в его закрытом окне.

— Но ты же и так видишься с ним каждое воскресенье, — протестовала она.

— Это ерунда, — отвечала я ей. — Мне нужно видеть его каждый день.

— Но здесь ты с ним не видишься, — возражала она. — Окно-то его закрыто.

— Пусть так, — отвечала я. — Но я могу представить, что он за ним стоит.

Майер постоянно занимал мои мысли. Семейная история повторилась: я присоединилась к сионистской группе только для того, чтобы быть поближе к нему, через двадцать лет после того, как моя мать сделала то же самое, чтобы получше узнать моего отца.

Группа под названием «Habonim» позиционировала себя как молодежное культурное движение, приверженное социальной справедливости и сионизму, созданию и защите израильского государства. Их встречи служили платформами для мощных дебатов об эгалитаризме, политике и правах человека. Всякий раз, когда Майер произносил речь, он казался мне особенно завораживающим и харизматичным — он блестяще анализировал ключевые религиозные и общественные вопросы. Его уверенность в себе и знания тянули меня к нему на всех уровнях: физическом, эмоциональном и интеллектуальном.

Когда я училась на втором курсе, Майер окончил Университет Стайвесант, одно из самых престижных учебных заведений в стране с уклоном в математику и естественные науки. После этого Майер поступил в Купер-Юнион — бесплатный частный университет, который привлекал лучших абитуриентов со всей страны. В то же время он был принят в MENSA, общество людей с высоким уровнем IQ. Наши чувства друг к другу усилились, но почему-то ни один из нас не выражал их. Я надеялась выйти за него замуж и жить в кибуце в Израиле, при этом держала свои мечты при себе.

Дома я своими оптимистическими планами не делилась — там жизнь представляла собой постоянную борьбу за выживание. Папа открыл небольшую мастерскую по пошиву одежды. Шитье одежды на заказ как для мужчин, так и для женщин было далеко не прибыльным делом, и он работал по многу часов. Отсутствие папы и мои растущие интересы вне дома усугубляли мамино одиночество и депрессию. Она больше не могла работать из-за ухудшения своего здоровья. Ее продолжающиеся изнуряющие головные боли, вызванные избиениями в Освенциме, привели к домашнему заточению. Она больше не выходила в окружающий англоязычный мир и даже начала терять язык.

Время от времени проблески прежней мамы оживали. Во время одного из редких походов в кино она обратила папино внимание на понравившееся ей пальто, которое носила одна из актрис. Папа полностью воссоздал его по памяти и подарил ей несколько недель спустя. Ей очень понравилось это пальто, и она берегла его для особых случаев. Однако жизненная сила Бруклина не смогла проникнуть в мамино сознание. Даже в 6,5 тысячах километров от Биркенау Холокост оставался вездесущим. Он не отступил перед натиском свободной жизни.

Мало-помалу на наших глазах моя умная, мужественная, красивая мама деградировала до предела. Моя любовь к ней была безгранична, но моя потребность выходить в новый мир была столь же сильна. Меня постоянно раздирали противоречия. Когда я была дома, мне хотелось гулять, а когда я была со своими друзьями, я знала, что нужна дома. В конечном счете мое обожание и забота о маме восторжествовали над моими собственными потребностями. Я перестала гулять после школы и сразу возвращалась домой. Мама всегда ждала меня со стаканом молока и пончиком. Мы сидели за столом в нашей маленькой кухне без окон, и мама напевала субботние песни, которые она обычно пела со своей семьей. Она хотела, чтобы я запомнила их. Мама очень подробно рассказывала о членах семьи Пинкусевич, которых больше не было с нами. Истории, которые начинались как счастливые воспоминания, всегда заканчивались ужасающим выводом о том, что вся ее семья погибла и что она единственная, кто выжил.

Находиться под постоянным шквалом такого уныния было невыносимо. Я отключилась, мысленно установила перед собой некий защитный экран и лишь кивала в нужных местах. Я слышала, но не слушала ее. Некоторые из ее историй задели меня за живое и остались со мной, а вот имена, например, не прижились. Воспоминания целого поколения теперь потеряны из-за моей бесчувственности. Тогда я понятия не имела, насколько драгоценно было то время. Сейчас я бы все отдала, чтобы повернуть время вспять, снова услышать истории и имена, чтобы по крайней мере зажечь за родных поминальную свечу и сохранить память о них живой.

Точно так же праздничный дух большинства еврейских праздников всегда распадался на болезненные воспоминания. До войны эти застолья представляли собой большие семейные сборища; теперь же за столом нас было только трое. Мама была благодарна за возможность, выпавшую нашей семье, за чудо остаться в живых в те страшные годы, но ее вера в Бога была поколеблена до глубины души. Она постоянно задавалась вопросом, почему погибла именно ее семья верующих евреев и почему ушли все до единого, кроме нее. Ее чувство вины было невыносимым.

— Если Бог и есть, — говорила мама, — то Он совершенно несправедлив и не заслуживает поклонения.

Тем не менее она придерживалась еврейских традиций, соблюдая кошерность и зажигая по субботам свечи. Это позволяло ей оставаться ближе если не к своей религии, то