Дочь Аушвица. Моя дорога к жизни. «Я пережила Холокост и всё равно научилась любить жизнь» - Това Фридман

было ощутить собственное физическое ничтожество, но человеческая энергия заряжала. После стольких лет скованности колючей проволокой, сторожевыми вышками, дулами автоматов и немецкими овчарками было невероятно приятно иметь возможность пройти по любому главному проспекту или переулку на наш выбор. Я помню, как мы внезапно оказались перед Эмпайр-стейт-билдинг, тогда самым высоким сооружением в мире, и были искренне поражены. Казалось, оно касается облаков.

Папе нравилось играть роль экскурсовода, показывать нам парки, кинотеатры, рестораны и другие достопримечательности. Он не мог пройти мимо уличного музыканта, не остановившись, не насладившись выступлением. Похоже было, что он заново открывал для себя радость живой музыки. Предвкушение чего-то нового за каждым углом отвлекало меня от чувства усталости в ногах и ноющих ступней. Иногда мы навещали тетю Эльку и дядю Монека, которые жили в Верхнем Манхэттене.

Чаще всего мама плохо себя чувствовала и оставалась в отеле, а вот с папой мы бродили много и не ограничивались обзорными экскурсиями. Куда бы мы ни поехали, папа всегда искал работу.

— Я знаю, что найду здесь работу, — говорил он. — На это может уйти время, но в этой стране достаточно работы для всех.

Несмотря на папины усилия, на Манхэттене работы не нашлось, поэтому он расширил свои поиски до отдаленных районов города и через три недели добился успеха.

— Мы больше не будем жить на пожертвования, — объявил он с улыбкой. — Я нашел работу и небольшую квартиру в Астории, район Квинс.

Наша первая собственная квартира! Я взбежала на три лестничных пролета к нашим новым комнатам в Астории, через Ист-Ривер от Манхэттена. Мне понравилось это место. Я даже была согласна спать на диване. Какая роскошь — собственная кухня, ванная комната, радио и даже занавески!

Наконец-то можно было пойти в нормальную школу. Первые дни показались мне неприятными, потому что я знала всего несколько слов по-английски. Директор и мама решили, что меня можно отправить в четвертый класс, и я начала учиться в классе с детьми на два года младше меня. Несмотря на унизительность ситуации, я была полна решимости как можно быстрее наверстать и догнать своих англоговорящих сверстников.

В то же время, хотя я говорила только на идише, мама настояла, чтобы я продолжала и свое еврейское образование. Она протянула мне листок бумаги и сказала, что меня ждут в воскресной школе на Манхэттене. Она не собиралась водить меня туда. Я должна была ходить туда сама. Поначалу перспектива напугала меня, но потом пробудился мой прежний независимый дух, и я сказала себе, что, если мама верит в меня, я точно смогу это сделать. Поэтому я взяла листок бумаги и впервые вошла в нью-йоркское метро одна. Я показала адрес женщинам, которых встретила по пути, и все они указали мне правильное направление, помогая сориентироваться на различных линиях и сложной карте метро. Я несколько раз поменяла поезда, но в итоге добралась благополучно.

Господин Хопкинс, директор школы, тепло приветствовал меня на идише и представил семи или восьми одноклассникам. Класс изучал идиш, но задания объяснялись на английском. Через некоторое время прозвенел звонок. Все исчезли, и я осталась в классе одна, сбитая с толку. Потом вернулся один из мальчиков. У него были очень темные глаза и густая копна черных волос.

— Все пошли на обед. Ты принесла что-нибудь покушать? — спросил он на идеальном идише.

Я не поняла вопроса, хотя он и прозвучал на идише, точнее я не поняла слово «обед». Мальчик взял меня за руку и повел в ближайший продуктовый магазинчик. Я не сказала ни слова, он тоже молчал. Он купил бутерброд с сыром и листьями салата и протянул его мне. Я была тронута его теплотой и добротой. Его идиш был безупречен, каждый день он практиковался с бабушкой и дедушкой. Так, в возрасте одиннадцати лет у меня появился первый друг в Америке — Майер Фридман, — человек, за которого я впоследствии вышла замуж.

Тем летом родители подолгу работали на производственной линии фабрики, а я сидела в квартире в Астории, учила словарь с картинками от А до Z и билась над формулировкой правильных предложений по-английски.

В начале нового учебного года учитель дала мне понять, что я не похожа на других. Она запретила мне обсуждать войну, потому что это расстраивает остальных. Однажды, когда я показала свою татуировку любопытной однокласснице, она позвала меня в свой кабинет и сделала мне замечание.

— Тола, ты никогда не станешь членом нашего сообщества, если не забудешь все это. Ребята чувствуют себя некомфортно, никто действительно не хочет слушать про все тобой пережитое. Лучше всего было бы обрезать косы, носить одежду с длинными рукавами и сменить имя на Сьюзен.

Так я и поступила. Я коротко подстригла волосы, чтобы выглядеть и чувствовать себя менее европейской и более американской, как посоветовала учительница. Но на Сьюзен меня хватило на пару недель, не больше, потому что запомнить новое имя было непросто. Люди обращались к этой особе по имени Сьюзен, и я не понимала, что они обращаются ко мне. А потом я более глубоко задумалась о том, что пыталась заставить меня сделать учительница. Просить меня быть Сьюзен означало забыть мое прошлое и мою личность. Я подумала о молодой девушке, которая сделала мне татуировку в Освенциме: как она специально старалась наколоть небольшие по размеру цифры, а также советовала мне прятать руку, чтобы не смущаться.

Почему я должна была стыдиться?

Я поразмыслила и пришла к выводу, что только недобрые люди могут заставлять меня скрывать совершенное по отношению ко мне военное преступление. Мой номер теперь был неотъемлемой частью меня; он свидетельствовал о том, что со мной сделали, и о том, что мне повезло, что я осталась жива. Я пошла на компромисс: отказалась от имени Сьюзен, вернувшись к своему настоящему имени, но никогда больше не разговаривала со своими одноклассниками о войне. Однако дети по-прежнему избегали меня.

Враждебность проявляли не только люди в школе. В нашем районе нас откровенно избегали, недолюбливали вплоть до враждебности, преимущественно итальянские соседи, что озадачивало меня, поскольку к своим собственным детям они относились с большой добротой и любовью.

Я завидовала большим семьям итальянцев. Я хотела бы, чтобы у меня был младший брат или сестра, так я чувствовала бы себя менее одинокой, но мама небезосновательно полагала, что этот мир не предназначен для детей. Для нее он казался слишком жестоким и разрушительным, чтобы приводить в него маленьких, невинных существ. Мы с папой были центром ее жизни, но, кроме как с нами, мама редко