Кофемолка - Михаил Идов

— О ком?

В течение следующих двадцати минут я заваливал Карину легендами о Кольшицком, пока у нее не остекленели глаза. Вот и хорошо, думал я. Пусть ей будет со мной до смерти скучно. Я не хотел никакого взаимопонимания, потому что за взаимопониманием возникает взаимное влечение. Я хотел быть скучным, болтливым старым боссом, замшелым, ископаемым, на три, пять, десять поколений старше этого пахнущего персиками существа. Пусть она думает, что я сам участвовал в Австро-турецкой войне. Кольшицкий, c'est moi.

— Круть, — наконец сказала она. — Ну и как ты думаешь, что за книжка выйдет?

У нее был явный талант задавать вопросы, не имеющие простого ответа.

— Умная, надеюсь.

— Умная в каком смысле?

— Затрудняюсь сказать.

Карина еле заметно закатила глаза. Это вышло у нее на удивление сексуально. Я никогда не думал, что раздражение — более того, в мой адрес — может быть сексуальным. Я принялся механически разглагольствать о Лоренсе Стерне, возвращаясь в мыслях к предыдущему вопросу Карины. Почему? Я действительно перестал понимать, что мы с Ниной делаем, с какой целью и почему. «Любовь» была таким же пустым звуком, как «бизнес». Беготня в соседнюю бодегу и обратно для того, чтобы продать незнакомцу бутерброд с выгодой в отрицательные 25 центов, не имела ничего общего с бизнесом; беготня вдвоем не имела ничего общего с любовью.

Кажется, именно это актеры называют «потерей мотивации». Нина стала просто обстоятельством в моей жизни — условием игры, давно потерявшим контекст. Точно так же я однажды себя чувствовал в поезде метро. Все пассажиры вышли на какой-то популярной станции, кроме меня и незнакомой женщины на соседнем сиденье. Необходимость сидеть так близко друг к другу пропала, а отсесть было бы своего рода оскорблением. Мы замерли на мучительную минуту, пока она не нашла выход из положения: встала и пошла взглянуть на карту маршрута. Вернувшись, она села на два места дальше.

Я почти предпочел бы, чтобы мы с Ниной громко, страстно ссорились. Тогда бы мы были ясно кем — Скандалящей Кухонной Парой, прямо из немых фильмов, эксцентриками, что бьют посуду на глазах у посетителей, а потом громко мирятся за стенкой. Это было бы гораздо логичнее всей нашей интеллигентской отмороженности.

А главное, я видел, что она что-то скрывала. Нина всегда была вещью в себе — ее непроницаемость изначально и свела меня с ума, — но есть разница между сплошной стеной и неряшливым камуфляжем, и я начинал ее чувствовать. Ее чистоплюйство тоже начинало меня беспокоить. Она по часу торчала в душе. Иногда одно-единственное слово (например, зычно звучащий «брокераж») заставляло ее выпасть из беседы и надолго задуматься о своем. Несколько раз она отпрашивалась на полдня безо всякого объяснения, бормоча мантры неуклюжих лжецов порядка «Мне нужно зайти в пару мест». А, ну понятно, в пару мест. Как же.

А что если она действительно с кем-то встречалась? С Кайлом? С чудовищным Кайлом? Этот вариант в самом прямом смысле находился за гранью воображения: когда я пытался представить себе Нину с другим мужчиной, что-то у меня в мозгу просто вырубалось. Вместо этого мой ум бросал все силы на медитативное изучение любого попавшегося на глаза предмета. На следующее утро (Карина, прочно окопавшаяся на месте Рады, все еще смахивала на сон, в котором ваш почтальон, дантист и тетя сливаются в одно) Нина усадила меня за столик у окна и стала увлеченно рассказывать о гениальной системе, разработанной Свинтоном для уменьшения коэффициента чего-то там; системе, абсолютно незаменимой, как она теперь поняла, для успеха кафе. Я уставился на лежащую между нами газету. Нина деловито чертила на ней таблицу, используя негативное пространство в рекламе водки «Кетель Уан» в качестве холста.

Я не смог уследить и за этим и углубился в воскресные комиксы. Хозяин кота Гарфилда, сонный мямля с покатыми плечами, жаловался на недостаток развлечений. На следующей картинке толстый кот бил его в лицо. От удара расходились веером дрожащие буквы «БЛЯМС». «Это не развлечение». «Ну, — сказал кот, — других идей у меня нет».

В ту ночь я спал особенно плохо. Мне снилось, что Нина переехала жить к Кайлу; во сне дом Кайла находился в подсобке «Дерганого Джо». Чтобы добраться до нее, нужно было пройти через маленькую дверку за прилавком, которая, я каким-то образом знал, вела в логово Кайла, но галдящие посетители не давали мне пройти. Наконец я продрался сквозь толпу, одним прыжком перемахнул через прилавок, оттолкнул баристу и пинком выбил дверь. За ней шел длинный, плохо освещенный коридор. Нина стояла в дальнем конце со скрещенными на груди руками. Я хотел позвать ее, но вовремя понял, что это не моя жена — это ее портрет в человеческий рост, нарисованый Элом Хиршфилдом.[78]Точнее, настоящая Нина была заперта внутри портрета. Для того чтобы спасти ее и проснуться, требовалось найти слово «Нина» в пружинистых линиях рисунка. Я изучал заштрихованные тени, ее волосы, ее ресницы, складки ее шали, пока у меня не заслезились глаза, но не смог найти ни единой буквы.

«Будильник» позвонил поздним утром, под конец нашего часа пик. Благодаря «трюфельным гренкам с грюйером» ($11), недавно заменившим в меню «бутерброд с сыром» ($4,50) без каких-либо изменений в рецепте, я положил в кассу около двухсот долларов между девятью и одиннадцатью утра, и мое настроение немного улучшилось. Норико, щебеча, как обычно, явно намеревалась улучшить его еще больше.

— Хорошие новости, — объявила она, — потрясающее размещение в прессе. Мы здесь все в полном восторге. Когда мне Брук вчера сказала, я прям завопила, клянусь! — достоверности ради она повторила вопль для меня, на полной громкости. Я почувствовал треск не то мембраны в телефонной трубке, не то моей собственной барабанной перепонки.

— Так-так, — осторожно сказал я.

— Готовы? — пропищала Норико.

— К хорошим новостям? Да, если честно, я давно готов к хорошим новостям.

— Журнал «Нью-Йорк» отрецензирует «Кольшицкого». Не просто упомянет — посвятит целую колонку. Брук узнала из верных источников.

Хотя в прессе за месяц нашей работы с Брук и Норико не появилось ни одного упоминания о нас, я, кажется, начинал понимать, за что мы платим. Это было подобие психотерапии — сидеть в пустом кафе и слушать брехню Брук о «сезонных кампаниях» и запланированных визитах кинозвезд. Кафе, фигурирующее в этих прихотливых сценариях, не имело ничего общего с нашим, но это-то и было прекрасно. Исчерпав свой собственный энтузиазм, мы платили «Будильнику», чтобы посмотреть на наше кафе чужими горящими глазами: работа Брук состояла не в том, чтобы продвигать «Кольшицкий», а в том, чтобы видеть его — таким, каким виделся он мне и Нине в давние времена, до того как в нашу жизнь вошли клаустрофобия, стокгольмский синдром и «Дерганый Джо».