Состояния отрицания: сосуществование с зверствами и страданиями - Стэнли Коэн

осознают имевшее место отрицание. Они помнят собственную неспособность поверить в то, что происходящее – это на самом деле. Теперь, когда зверства снимаются в прямом эфире, а выжившие сразу же опрашиваются в режиме «реального времени», мы видим, что эти воспоминания о нереальности точны. Это не просто культурные предположения, собранные после мероприятия. Лица, голоса и жесты этнических албанок, изгнанных из Косово, мужчин которых забрали сербские ополченцы, демонстрируют страх и шок, но также и галлюцинаторную неспособность понять, что с ними произошло. Они выглядят как персонажи из их собственных снов. Это ощущение только усиливает их страх, что даже если они выживут и дадут показания, другие не поверят в случившееся.

Внутренние свидетели

Термин «внутренние свидетели» относится к знанию о зверствах и страданиях внутри вашего собственного общества. Большинство объяснений пассивности – не замечать, ничего не делать, проходить мимо – основано на психологических моделях, вдохновленных случаем Китти Дженовезе. Эти последние выигрывают от того, что являются «ситуативными»: мы можем наблюдать и даже варьировать переменные в ситуации (количество свидетелей, личность жертвы, степень страдания), идентифицировать типичные ситуации, в которых находятся свидетели (хулиганы на детской площадке, нищие на улице, сосед нападение на жену) и определить последствия (нет сочувствия к жертве, сочувствие ощущается, но нет действий, сочувствие и действие).

Однако эта концентрация на ситуации также является слабостью модели: отсутствует внешний социальный контекст. Мы используем те же концепции, чтобы перейти от наблюдателей за ребенком, унижаемым его отцом в супермаркете, к свидетелям того, как их друзья расстреливают своих соседей на деревенской площади; от отказа остановиться, чтобы помочь застрявшему на шоссе автомобилисту, до закрытия двери еврейской семье в Польше, ищущей убежища от нацистов. Я сам слишком легко совершил эти перескоки. Обобщив ситуационный подход, я рассмотрю некоторые более широкие политические культуры.

Ситуации

Школьник наблюдает, как его одноклассники издеваются над другим мальчиком; соседи видят на улице кричащую и подвергающуюся нападению женщину: это прототипы пассивности как нежелания помочь, или попытаться узнать больше, или высказаться. И здесь снова знакомые ситуационные причины: неправильное восприятие – непонимание происходящего; распыление ответственности – когда присутствует слишком много других, каждый человек с меньшей вероятностью окажет помощь; страх – самому стать жертвой; отрицание – блокирование любого осознания значимости события; отсутствие эмпатии; границы – жертвы находятся за пределами вашего пространства моральных обязательств; психическое онемение – снижение способности чувствовать; рутинизация и десенсибилизация – каждый последующий элемент страдания становится предсказуемым, нормальным и без особого императива реагирования; нет канала помощи – вы не знаете, как поступить (что делать, кому сказать), чтобы изменить ситуацию; идеологическая поддержка – зрители, разделяющие мировоззрение преступников, явно не вмешиваются.

Но как эти умозрительные «переменные» переживаются субъективно? Чувствуют ли свидетели вину за то, что их пассивность способствовала совершению злодеяний? Большинство из нас могут вспомнить детский стыд, когда мы молча наблюдали, как школьные хулиганы избивали друга. Теперь нам предлагается представить, что бы мы сделали, если бы мы были одной из соседок Китти Дженовезе. Когда я рассматриваю знаменитые фотографии венских улиц через несколько дней после аншлюса, я вижу лица в толпе, смотрю на еврейских женщин, которых заставляют мыть тротуар, всматриваюсь в мальчика, рисующего слово «Еврей» на магазине своего отца, в униженных пожилых религиозных мужчин, у которых нацистские солдаты безжалостно обрезали бороды. Что же могло происходить в головах наблюдателей этих сцен? Некоторые из них издеваются, некоторые ухмыляются, одна группа похожа на публику уличного театра, у других лица выглядят совершенно пустыми, глаза едва сфокусированы.

Даже в этих застывших действиях, где время остановилось в единственном визуальном кадре, существуют бесконечные градации моральной ответственности. Прохожие могут хотя бы на мгновение стать активными участниками. Аплодируя, они становятся пособниками или соучастниками. Но что, если они просто будут наблюдать в полной тишине? Является ли это такой же, достойной порицания, формой сговора или поощрения? Слишком много самодовольной риторики о виновности свидетелей. Большинство жертв и преступников воспринимают пассивность как свидетельство поддержки и поощрения. Но, как хорошо знают преступники (и именно это они используют), пассивность может быть результатом страха. Как наглядно показали лабораторные исследования Милгрэма, внешняя уступчивость не означает отсутствия внутреннего беспокойства или озабоченности. Пассивность свидетеля – это не то же самое, что безразличие свидетеля.

Эти снимки улиц Вены показывают реакцию зрителей только в тот момент времени. В наше время мы можем адекватно интерпретировать образы только потому, что мы уже знаем политический нарратив и то, где он заканчивается. Как наблюдающие за наблюдателями, мы можем раздвинуть когнитивной рамки фотографий. Мы расширим их: что означал аншлюс? Что происходило в то время в Австрии и других странах Европы? И мы захватим прошлое, историю: что предшествовало событиям 1938 года? Какова была история антисемитизма в Австрии? (Взгляд на неполитические случаи также можно расширить: почему вспоминаемые нами школьные хулиганы преимущественно мальчики, а не девочки? Мешает ли этос мужественности мальчикам в толпе оказать помощь жертве?)

В политических конфликтах наблюдатели могут разделять единую с преступниками идеологию и идентифицировать себя с ними; или они могут бояться и ненавидеть преступников и идентифицировать себя с жертвой или принадлежать к группе потенциальных жертв. Любая из этих возможностей может привести к безмолвному наблюдению. Обычные сербские семьи в Боснии мало что сделали для поощрения первоначального насилия, но затем молча переселились в дома своих соседей, которые накануне подверглись этнической чистке. Моральные цепи наблюдения чрезвычайно непрозрачны – будь то предшествующие состояния знания и незнания или последующий выбор между молчанием и вмешательством. Когда-то имело смысл думать, что чем дальше очевидец от самого действия, тем меньше он виноват. Свидетельница политического убийства рассказывает мужу о том, что видела; он рассказывает своему коллеге по работе, он рассказывает своей жене. На каждом этапе, согласно одной моральной точке зрения, цепь ответственности ослабевает. Но зверства позднего модерна – это другое дело. Ученые проектируют оружие, а инженеры его производят; международные бизнес-картели управляют торговлей; банкиры отмывают деньги от сделок с наркотиками (в которых могут участвовать «освободительные» группы); правительственные чиновники закрывают глаза на законы об экспорте; коррумпированные сотрудники правоохранительных органов берут взятки … и так далее. Все эти люди физически очень далеки от убийства, но морально ближе к преступникам, чем случайный прохожий, оказавшийся на месте преступления.

Лозунги о том, что мы «все» соучастники и все виновны, слишком поверхностны. «Неспособность идентифицировать себя с жертвой» – стандартный пункт ситуационного списка, но от этого не менее сложный. В клише о пассивности свидетеля, городской анонимности, отчуждении и имеющей место безымянности жертва всегда считается чужаком. Вы не знаете,