Под опасным солнцем - Мишель Бюсси

Услышала, как открылись дверцы. Увидела четыре черные ноги. Подняла глаза, мне стало страшно, я плакала, умоляла.

Последнее, что я различила сквозь слезы, это стоявший посреди дороги фургон, черный, как те, куда вампиры затаскивают маленьких заблудившихся девочек, которых никогда не найдут.

Я ушла от всех, сижу на скамейке посреди деревни, как раз напротив «Дома наслаждений» Гогена, вдали от «Опасного солнца». Я ушла от других постояльцев, но я не одна. Садовник с газонокосилкой ходит по лужайке у меня за спиной, немногочисленные туристы перемещаются между музеем и домом художника, уборщицы наводят глянец на резные деревянные панели.

Прокручиваю в голове наш разговор с Маймой в пансионе несколько минут назад, странную перемену в ее отношении ко мне, резкие слова. А тебе, значит, можно доверять? У нас у всех есть секреты, но у тебя побольше, чем у других!

Я поняла по глазам Маймы, что Янн указал на меня как на убийцу. Надо же ему было кого-то обвинить, и выбор пал на меня. Ничтожная месть узявленного самца? Он понял, что я предпочитала ему, такому красавцу, толстопузого писателя?

Он подделал улики или истолковал их так, как его устраивало. Продолжаю рассуждать: он, конечно, использовал найденные на месте преступления отпечатки пальцев, его вчерашний номер эксперта-криминалиста совпадает с переменой в поведении Маймы.

Отстань. Ты мне не мама!

Нет, Майма, не отстану!

Потому что мама твоя не очень-то о тебе заботится…

Что касается подозрений Янна — меня они не трогают, мне бояться нечего, я все расскажу полицейским, как сейчас рассказываю вам, раз складываю все в свою океанскую бутылку.

Я сбежала сюда как раз от этих безмолвных обвинений. Здесь, посреди деревни, я в безопасности. В пансионе я все время чувствовала, что за мной шпионят, ходят по пятам, словно Янн велел всем остальным ни на лепесток тиаре от меня не отставать, неотступно за мной следить, сменяя друг дружку, как это делают полицейские.

От Центра Бреля до меня долетают рифмы певца и звуки фортепиано. Вот уже двадцать лет они раздаются в Атуоне, словно местное радио, по которому передают только одного исполнителя, а громкость регулируют пассаты.

Сегодня она средняя.

Мы вдвоем, любовь моя, и любовь поет и смеется,

Но когда день умрет, ты в саване скуки

Остаешься один.

Я спустилась в деревню, чтобы писать роман, прицепившись к своей океанской бутылке, словно к буйку. Но потом передумала и решила почитать, отдавая таким образом последнюю дань Пьер-Иву. Перечитаю «Вдали от покоренных городов» — несомненно, лучший его роман.

Только и остается, что погрузиться в чтение. У меня больше нет сил вести расследование. Думать про татуировки, тики или черные жемчужины. Складывать пазл. Сил хватает только на то, чтобы ждать приезда полиции, настоящей, из Папеэте, прилетят же они когда-нибудь на Хива-Оа, в конце концов все узнают, что случилось. Нельзя вот так умереть, нельзя убивать безнаказанно даже на самом уединенном архипелаге мира.

Вдесятером мертвые защищают живых,

Но, прикованный их прахом к позорному столбу раскаяния,

Остаешься один.

Едва я раскрываю книгу, меня захватывают фразы Пьер-Ива. ПИФ был настоящим колдуном. Грозным колдуном. Я знаю, что большинство литературных критиков считают его незначительным писателем, ловко играющим на чувствах, шарлатаном. Они ошибаются. Я — доказательство тому, его чары на меня действовали. Хотя бы на меня. Он так хорошо писал, этот гад, настолько лучше, чем я.

Смотрите-ка, а вот и Элоиза.

Стало быть, ее очередь вести слежку?

Она дежурит с девяти утра до полудня? На случай, если я решу сбежать, доплыть в пироге до Тахуаты.

Прелестная брюнетка улыбается мне, машет рукой, затем раскрывает этюдник, прикрепляет к нему лист белой бумаги, раскладывает пастельные мелки, вглядывается в пышные формы островитянок, украшающих деревянные стены «Дома наслаждений». Их грубо вырезанные профили странно контрастируют с нежным профилем хрупкой Элоизы. Цветок тиаре за ухом, волосы заплетены в косу, небрежно брошенную на загорелое плечо, и словно бы не обращает на меня ни малейшего внимания.

Не старайся, моя прелесть!

Так и сидим обе, я — с книгой в руке, она — со своей масляной пастелью. Время от времени, углубившись в чтение, я чувствую, что она за мной следит. А когда она снова берется за мелки, сдвинув брови, убирает пряди за украшенное цветком ухо и покусывает губы, то я слежу за ней. На ее картине все те же двое исчерканных детей, не имеющих никакого отношения к чувственному барельефу, которому сам Гоген дал название «Любите и будьте счастливы».

Наша игра в кошки-мышки затягивается, и я ловлю себя на мысли, что мы обе ведем себя как приручающие друг друга влюбленные. Против всех ожиданий, первый шаг делает Элоиза. Она не смотрит на меня, ее взгляд задерживается на книге в моей руке.

— Я тоже это читала.

«Вдали от покоренных городов».

Отвечаю с легкой иронией.

— Я так и думала. Она ведь входит в обязательный список книг для поступления в академию Хива-Оа?

Я вознаграждена улыбкой! И продолжаю:

— Я прилежная ученица. В четвертый раз перечитываю. Это самый лучший его роман.

Она слегка наклоняет голову, соглашаясь. Ее светлые глаза смотрят куда-то поверх лежащей у меня на коленях книги, как будто она следит за полетом вспорхнувших со страниц невидимых слов.

— Ты права, этот у него лучший. Но в то же время и худший. Вернее, самый опасный. Тебе так не кажется?

Не знаю, что на это ответить. Впрочем, я даже и не знаю, ждет ли Элоиза ответа. Она почти без паузы продолжает:

— Я… я слышала, как ты сейчас разговаривала с Маймой. Я… я хотела тебе сказать, что мою комнату она тоже обшарила. Она поставила стул посреди комнаты, чтобы добраться до балки и вылезти через крышу. И еще я хотела тебе сказать, что не сержусь на нее. У нас ведь у всех есть свои секреты, да? Она думает, что поступает правильно. Она играет в полицейское расследование. Хотя теперь это уже, конечно, перестало быть игрой. Но я хотела тебе сказать, что она мне нравится. Она… она напоминает мне…

Взгляд Элоизы отрывается от книги и возвращается к ее рисунку.

Двое серых детей.

Бесформенных.

Беспорядочные темные штрихи складываются в две зловещие детских тени.

Пауза.

Жак меланхолично ее заполняет.

Нас сотня друзей, и мы танцуем,

Но с последним фонариком и с первым огорчением