Записки уголовного барда - Александр Новиков

– На помывку – пятнадцать минут, – сквозь дверь командует начальник.

– А что так мало? Я в изоляторе пять дней валялся…

– Дома будешь кайфовать. А здесь слушай, что говорят! После водных процедур получаю из прожарки одежду.

Еще пышет и пахнет горелой шерстью, дымом пластмассы и жареными ботинками. Следом– обещанную матра– совку – ветхий тряпичный мешок. Затертое до состояния половой тряпки короткое, непонятного колера одеяло. Возможно, в него заворачивался сам Свердлов, до революции здесь бывавший. Алюминиевую кружку, прокопченную и гофрированную, будто ее погрыз бурый медведь. Штопанную, пропитанную хлоркой простыню размером с полотенце и наволочку свеже-земляного цвета. Закидываю мешок за спину. Пошли.

Спецкорпус– белое, старинной постройки здание в четыре этажа. Окна камер – внутрь двора. Почти все закрыты зонтами и заварены многослойными решетками. Поднимаемся по лестнице на третий этаж. Железная дверь. Охранник открывает.

– Налево. До конца коридора. У 38-й остановиться. Иду в самый конец, до тупика. В открытые кормушки

глазеет народ.

– Откуда, земляк?.. Из какого города?..

Несколько камер по правую сторону – женские. Иду медленно. В кормушках любопытные женские лица сменяют друг друга.

– Как зовут?.. В какую камеру?..

Охранник поспешает следом.

– А ну хорош базлать, крысы! Сейчас все захлопну, будете опять жабрами дышать!

В камерах душно. Открытая кормушка – привилегия и милость коридорного.

В самом тупике слева – моя, 38-я. Низенькая, синего цвета, облезлая дверь. Глазок, прикрытый шторкой, накладной замок и огромный засов.

Охранник распахивает ее настежь.

– Заходи быстро.

Передо мной тесная, дымная каморка. Напротив двери, под зарешеченным окном, двухъярусный шконарь, от стенки до стенки. Справа– еще один, одноярусный, обычный. Ширина жилища – ровно в длину шконаря. От двери до окна – четыре метра. Навстречу мне поднимаются двое. Втаскиваю мешок через порог.

– Здорово, мужики.

Поднимаю глаза. Передо мной стоит старый знакомый по ресторану Терняк Виктор Нахимович. Его глаза выкатываются от удивления.

– Здорово, Саня… Ты как здесь оказался?

– Почти так же, как и ты, благодаря тем же самым людям.

– Это Петруха, – знакомит меня с сокамерником.

Садимся говорить, курить и вспоминать. Оба здесь

давно, и любая новость с воли, любой рассказ о ней – глоток чистого воздуха. Поэтому говорю больше я. Про арест, про слежку, про Ралдугина и, конечно, про пять суток бок о бок с Пермяковым.

– Со мной в ИВСе был один, из вашей камеры. Рассказывал, будто бы здесь несколько месяцев сидел. Неделю назад его от вас забрали зачем-то.

– Да, точно, был. Только его не на днях, а уж месяц как забрали. И был он здесь всего недели две. Мы его, суку, выкупили с Петрухой, поздновато, правда. Тихарь был, гадюка подсадная, фамилия его – Яблонский. Вовремя его увезли, а то бы удавили!

– У того фамилия Пермяков была.

– Пермяков? Опиши его.

Описываю подробно. Вспоминаю его рассказы о тюрьме, о камере, о его валютной статье. Все приметы до мелочей. Оба молча слушают. Терняк беспрестанно курит, подпаливая новую сигарету от окурка.

– Вот что, Саня, никакой это не Пермяков. Это Яблонский Александр Юрьевич, 1959 года рождения, статья 88 УК РСФСР. Подсадная тварь. После него в этой камере никого, кроме нас с Петрухой, не было. Через него ничего не передавал?

– Маляву одну. Домой.

– Ой-ей… Твоя малява уже давно приобщена к делу. А Яблонский наверняка в той же камере со следующим пассажиром. Под новой фамилией. Сюда, в тюрьму, под чужой фамилией не заедешь. А туда, в ИВС – можно: там ралдугинское ведомство – что хотят, то и делают. Ну, ладно, располагайся. Ты длинный, ложись на одноярусную – на ней хоть ноги можно вытянуть. А эти что – от стенки до стенки.

Раскладываю мешок, оглядываю камеру. Как можно в таком маленьком каменном мешке жить по полгода, по году? Чуть больше кухоньки в «хрущевке».

Слева у двери гальюн образца 1917 года, завешанный грязной простыней, по-тюремному – «шторкой». По центру замурованная в стенку металлическая пластина на подпорках – стол, то есть – «платформа». Над столом две деревянные полки, что-то вроде продуктового шкафа. В нем кружки, ложки, хлеб, сигареты. Иногда, если случится передача, – сахар и конфеты. По-тюрем– ному – «телевизор». Кусок сала или колбасы, если таковые имеются, – в полиэтиленовом мешке, между решеток – в «холодильнике».

В камере – общак, все – поровну.

Болтаем до поздней ночи. Петруха в пустом углу, чтоб не увидели в глазок, кипятит воду в черной от сажи алюминиевой кружке. В качестве топлива– свернутая в длинный конус газета. Ручка кружки согнута так, чтобы можно было держать ее над огнем ложкой. Дым газеты выедает глаза. Решетка закрыта куском одеяла – тепла в камере немного, поэтому воздух с улицы пускают по надобности.

Стена толстая, больше метра. Решеток – четыре, поставлены вглубь с интервалом в двадцать–тридцать сантиметров.

Снаружи – под наклоном железный зонт. Но если лечь на верхний шконарь на бок и глядеть вверх через все решетки, виден квадратик неба. Верх зонта не заварен, для того чтобы поступал воздух. Стекол нет, вместо них – кусок старого одеяла – «форточка». Ниже, под окном, вровень с первым ярусом шконаря проходит чуть теплая труба. Она греет и создает хоть какой-то уют, поэтому первый ярус – самое козырное место. Там на правах старожила спит Виктор Нахимович. Петруха теперь над ним, прямо у «решки». Прохладней, но зато свежей.

Открываем «форточку». Газета догорает, больше газет нет. Вода все не кипит.

– Нахимыч, давай одеяло.

Терняк достает из-под матраса клок одеяла, с треском отрывает полоску и мигом сворачивает в конусную свечку– «факел». Свернутый в такую форму, он горит медленно, экономно и с максимальной отдачей. На воле ни за что бы не додумался.

– Все… Гаси.

Терняк выхватывает из рук Петрухи «факел» и гасит под краном. Сбивает отгоревшую, обугленную часть, разворачивает и кладет под матрас.

– Если менты на шмоне обгорелый край увидят, могут в трюм посадить. А так – портянки. Портянки не отнимают. А вот кружки надо сразу чистить, – поучает он меня.

– А когда эта тряпка кончится, тогда что жечь? – интересуюсь я на всякий случай. – Так ведь и до своего одеяла дойдешь…

– На то она и тюрьма, чтобы рогами шевелить. Петруха, расскажи новичку, где мы дрова берем, хе-хе.

– Раз в неделю водят в баню. Берем с собой все одеяла и эту драную половину. Сдаем в прожарку на пересчет. Обрывок тоже считается за единицу. На выходе получаем другие, тоже на пересчет, только целые. Одно одеяло в камере всегда есть лишнее. Им и топят. На неделю хватает.