Безбожный переулок - Марина Степнова

Давай, говорю.

Маля, живая, теплая, в желтом платье, отобрала у Огарева акт, быстро сложила самолетик, немножко кривой, но вполне летучий. Дееспособный. Запустила, высоко размахнувшись, в небо – и засмеялась, провожая глазами.

Вот и все, сказала. Видишь – совсем не страшно.

Самолетик описал длинную дугу в закатном небе – и исчез. Никуда не приземлился. Просто исчез.

Маля обернулась и сердито сказала мальчишке – иди, не стой столбом. Тебе же сказали. И спокойно взяла Огарева за руку. Ты почему босая? – спросил Огарев, еле ворочая сухим языком. Замерзнешь. Не замерзну. Засунула куда-то босоножки просто. Ничего, потом найдутся.

Она засмеялась, прижалась головой к его плечу и потерлась, как кошка. Горячие волосы. Рыжие. Медные.

Пойдем домой? Есть хочется ужасно.

И Огарев только тогда наконец-то разжал пальцы.

* * *

Белый «фиат панда» вскарабкался на холм, дрожа и обмирая на каждом километре. Такой усталый, что почти уже человек. Никому не нужный, маленький, старый, седой. Даже если заплакать – никто не пожалеет. Поздно. Хохлы открыли до отказа все окна, имитируя несуществующий кондиционер, и горячий тосканский ветер легко погладил их беспутные круглые головы. Если закипит или заглохнет – пропали. Самим не завести, даже с толчка. Можно, конечно, вызвать ремонтников из ближайшего городка, но ведь обдерут как липку – до последнего чентезимо. А грошей и так нема. По крайней мере – на «фиат». Да еще и стуканут, что нелегалы, – чертовы итальяшки. Дрянь, а не люди. Гаже цыган. А гаже цыган, как известно, и вовсе никого нету. Хохлы закурили разом, не сговариваясь, и, не сговариваясь, разом же вспомнили ценники в табакерии. За самую говенную пачку – три с половиной эуро. Это ж рехнуться можно. Чертов кризис. Чертова страна. Чертова жизнь.

Ферма улеглась между двух холмов – как кошка. Небольшая, ладная, полная жизни. Не то дремлет, не то присматривает себе кузнечика пожирнее. Пока не прыгнет – ни за что не разберешь. Два дома – большой и поменьше. Видно, для гостей. Синий прохладный прямоугольник бассейна. Сад. Виноградник, неторопливо, с прямой спиной, поднимающийся по склону. Может, агритуризмо. А может, просто богатые люди живут. Какие-нибудь римляне или миланезе. Но лучше бы, конечно, англики. Вот уж таких идиотов, как англики, свет не видал. Платят сколько попросишь. И хоть на голову им насри. Воспитанные, блин.

Хохлы проехали между кипарисов, пунктирно показывающих дорогу к главному дому. Стрекотала газонокосилка, солидная, дорогая, на желтых колесиках. Gianni Ferrari. Под навесом отдыхал горбоносый мини-трактор. Из грубых терракотовых горшков перли, переливаясь через край, крупные, разлохмаченные розы. Богатое хозяйство. Может, и работа какая найдется.

Хохлы посигналили деликатно – и газонокосилка тотчас смолкла. Голый по пояс мужчина спрыгнул с нее и пошел к воротам, вытирая ладони о старенькие джинсы. Волосы почти белые от солнца, а может, седые. Не поймешь. Твердое лицо. Твердые мышцы на темных от солнца прямых плечах.

Хозяин. Сразу видно. Свободный человек.

Хохлы вышли из машины, на всякий случай заулыбались униженно. Их итальянский оказался не так уж плох, да, деревянный славянский акцент, но зато почти все артикли на месте. Даже определенные. Нет. Работы здесь нет, к сожалению. Но зато вы можете выпить воды. И ваша машина тоже. Похоже, ей это нужно не меньше, чем вам. Колодец – вот тут. Нет, это «фиату». Вам я принесу из дома.

Огарев вошел в кухню – прохладная пористая плитка под ногами, дубовый громадный стол. Хлеб и чеснок. Соль и перец, мед и молоко. Вода из-под крана, которую можно пить. Воздух, пригодный для жизни. Обитаемая планета. Он набрал полный кувшин, глиняный, гладкий, родом из города, с той улицы, что сворачивает прямо к площади, на которой перестали казнить всего двести лет назад. Паола, пухлая, смешливая, сама вылепила этот скудельный сосуд и сама расписала – вот, видите этот кривой рукотворный цветок, эту синюю завитушку на гнедой обожженной глине. Они все отсюда родом – Паола и ее глина, и этот кувшин, и сын Паолы, Томазо, тоже пухлый, смешливый, умеющий принимать кредитные карты (очень сложно, Паоле вовек не научиться!) и терпеть материнскую любовь. Скоро закат, конец торговле, и Томазо вырвется наконец из лавки, опостылевшей за тысячу лет, оседлает под причитания матери пестрый скутер и рванет на дискотеку, крутить задом под вечнозеленую «феличиту», взрослеть, перемигиваться с надменными девчонками. Огарев разрезал лимон, выдавил в воду. Оторвал пару листков с живущего на окне базилика, размял в пальцах. Пахло жизнью. Все как ты мечтала, Маля. Все как я мечтал.

Июль. Италия. Ферма. Солнце. Толстой. Набоков. Белль.

Вы бы видели, друзья, какая у меня уродилась капуста.

Хохлы выпили по полному стакану. И еще по одному. Вкусно. Не голодные? Нет. Из последних сил – вежливо. Достоинство нищих. Огарев сходил в дом еще раз и принес им по ломтю пресного хлеба и круг перченой оранжевой кабаньей колбасы. Оливковое масло, зеленое. Пахнет травой. Горячие, пряные, совсем кубанские на вкус помидоры. Как в детстве.

Спасибо, хозяин.

Я не хозяин. Я здесь просто работаю.

Отвернулся, чтобы не видеть, как они приуныли. Даже жевать перестали. Работяги, небритые, неудачливые, уже, к сожалению, немолодые. Блудные православные души в католической легкой стране. Не повезло. Шли бы вы в протестанты, парни. Не пришлось бы искать работу. Она бы сроду от вас не ушла, так и вертелась бы рядом, словно собака, мечтающая о подачке. Да, не повезло. Даже не вам. Предкам вашим, что ушли когда-то из этих благословенных краев. Неудачники они были. Наши предки.

Огарев закурил, прищурился, поискал глазами – слава богу, вот. Маля стояла на крепостной стене и смеялась. Ветер то дергал ее за желтое платье, то пытался поцеловать сзади в шею, раздув тугие кудряшки. Она поежилась – щекотно – и помахала Огареву рукой. Эй! Ты меня видишь? Вижу. Конечно, вижу. Осторожно, а то упадешь. Казненный пятьсот лет назад мальчишка мелькнул у нее за спиной, подтолкнул легонько – словно хотел спихнуть вниз, и Огарев едва удержался, чтобы не пригрозить ему укоризненно пальцем. Бестолочь. Ну кто так играет, а? Она же испугается. Нет, не испугалась – снова засмеялась, отпихнула мальчишку локтем и показала Огареву издали, что – видишь, держусь крепко, не волнуйся. Не упаду. Ветер еще раз дернул ее за подол, перекинул на лицо кудрявые волосы, совсем медные теперь. От тосканского света. От слез. Пропасть под ее ногами лежала, раскинув громадные руки, нестрашная, полная птичьего гомона и вечерних, человеческих, радостных голосов. Даже отсюда Огарев видел красный лак на Малиных маленьких босых пальцах. На мизинце уже облупился немножко. Ей всегда нравился красный. Без малейшей примеси синего или золотого. Даже не красный – алый. Радостный цвет.

Из крепостных ворот вынырнул «ламборгини», похожий на очень красивый, но безжалостно расплющенный трактор. Как раз такого же радостного цвета, как и Малин лак. Вильнул пару раз по дороге, помнившей не только древних римлян, но и этрусков. Курчавые синие бороды, смешливые женщины в янтарных бусах, откровенно греческие, плутовские рожи на расколотых вазах. Прежде, еще до них – вилланова культура, еще раньше – террамары. Второе тысячелетие до нашей эры. Погребальные урны. Крикливые торговцы. Отменные бронзовые ножи. Ласковые быки, бредущие краем неба. Протоиталики. Пралюди. Тоже смеялись, плакали, ревновали. Целовали своих девчонок. Оплакивали драгоценный прах. Прислушивались к темноте, в которой еле слышно дышали дети. Самый младший чуть-чуть храпит – аденоиды, конечно. Слава богу, всего лишь вторая степень. Оперировать? Нет. Ну конечно нет. Какой идиот вам это сказал?