Лис - Михаил Ефимович Нисенбаум

– Тебе не кажется, что наши отношения дрейфуют в сторону обыденности?

Это была явно заготовленная, не первый день полируемая фраза. Королюк был настолько поражен, что минуту не мог вымолвить ни слова. На предыдущей встрече он признался в любви. Возможно, это было не самое впечатляющее признание, возможно, кто-то когда-то объяснялся ей красивее. Но обыденность – это если бы он признавался Вяхиревой в любви сорок раз в одних и тех же выражениях. Они не виделись две недели, он еле дождался, когда она вернется. Если такая жизнь обыденна, что он может ей предложить? Королюк не нашел ничего лучше, чем спросить:

– Ты что, кино тоже не любишь?

– Паша, ты, кажется, вообще неспособен понять, что такое женщина и чего она хочет.

Ссора закипела мгновенно, причем выдержка Королюка не только не могла погасить Танин гнев, но даже как будто разжигала его еще больше. Почему она каждый раз так злится? Что он делает не так? Конечно, дело не в кино и не в гвоздиках, не в том, что он не миллионер и, кажется, даже не в том, что у него не хватило фантазии предложить возлюбленной менее стандартную программу свидания. Тогда в чем?

Каждый раз Королюк чувствовал, что за Таниным недовольством стоит нечто большее, чем повод для нынешней ссоры. Ни Вика из шестой группы с ее «развратными ухмылками», ни футболка с надписью: «Улыбни свой улыбатор», в которой Королюк надумал показаться Вяхиреву-отцу, не могли объяснить такого накала и длительности ссоры. Но сколько он ни пытался доискаться до истины, Таня отказывалась отвечать или настаивала, что футболка была еще безобразнее, чем ссора.

Не глядя на Таню, Королюк предложил проводить ее домой. В гневе махнув рукой, она размашисто вернула букет (он почувствовал капли воды на лице) и побежала прочь по Неглинной.

Марфа Александровна консультировала по вторникам. В этот же день консультации проводили ее верные соратницы («клевретки и прилипалы», как мысленно определял Тагерт). Точнее, самый близкий их круг – всем желающим просто не хватало места в расписании. С самой Антонец Тагерт еще готов был повстречаться. Но разговаривать при ее подхалимах – увольте, ха-ха-ха.

Он устал от гнева. Если ему так плохо наедине с собой, значит, враг не только снаружи, но и внутри. Тагерт мысленно облетел себя по орбите и обнаружил бедного циркача, который за восхищение и аплодисменты готов на самые опасные трюки, но может зачахнуть от невнимания, от неодобрения. Чьего же одобрения он жаждал? Людей, которых не знал и даже не всегда уважал?

Дело не в людях, а в самом Тагерте. Почему он так рвался увеличить курс своей латыни? Только ли для пользы? Или хотел вознестись в глазах ректора и студентов? А если так, чем он лучше Антонец? Рассудок наспех строил лесенку аргументов, необходимых для примирения. Сергей Генрихович поймал себя на новом ощущении – он сочувствовал Марфе Александровне, пожилой даме, которой осталось всего пять лет до пенсии, у которой есть сын, любимый внук. То, что случилось потом… Как еще могла себя защитить пожилая дама?

Из какого-то упрямства Тагерт не захотел ни с кем обсуждать свое увольнение. Собственно, единственный, с кем он теоретически мог бы поделиться своей бедой – Паша Королюк. Королюк был другом, но при этом оставался студентом университета. Все, что происходило на кафедре и в ректорате, – дела внутренние, цеховые, они не должны касаться студентов. Так чувствовал Тагерт. Что еще важнее, ему не хотелось предстать перед юным другом в роли потерпевшего и побежденного.

В главном корпусе гулко поблескивала пустота: вечерников пока не было, оставшиеся дневники толкались во втором дворике или возле кафедр. В другой день, наслаждаясь зеркальным эхом, Тагерт нарочно печатал бы шаги как можно четче, но сегодня ступал почти неслышно.

Перейдя во второй корпус и поднявшись на пятый этаж, Сергей Генрихович почувствовал, что краснеет. Лицу стало жарко до духоты, до удушья. «Ты во всем виноват сам. Сам, сам, сам», – проговорил он мысленно и остановился у двери с табличкой: «Зав. кафедрой иностранных языков». Вытерев мокрые ладони о брюки, латинист постучал в дверь, оказавшуюся полой: звук вышел гулкий и пустой.

В кабинете, залитом мягким предвечерним светом, сидели Марфа Александровна, ее заместительница Махова, Тамара Степановна в платке с черными и голубыми розами, а также Лиза Ямскова, отчего-то заморгавшая при появлении Тагерта. Дамы немедленно умолкли, вопросительно глядя на латиниста. Он отметил, что сейчас в их взглядах не было вражды.

– Проходите, Сергей Генрихович. Тесновато здесь, – сказала Марфа Александровна. – У вас вопрос какой-то?

Стараясь не встречаться взглядом с клевретками, Тагерт заговорил:

– Я пришел, Марфа Александровна, мириться. Понимаю, что сам нарушил все каноны, мэа кульпа[17]. Не знаю, извиняет ли меня то, что о пользе дела думал. Но наносить вам обиду не хотел, мне жаль, что так получилось…

– Кто бы мог подумать, – насмешливо произнесла Ямскова, обращаясь не к Тагерту, а к прочим дамам.

– Погодите, Лиза. Сергей Генрихович явился с миром, а мы ему не враги, – оборвала англичанку Антонец.

Елизавета Ямскова беспокойно повернулась к остальным, как бы призывая в свидетели, но остальные, видимо, более осведомленные, безмолвно и ласково покачивали головами.

– Думал, для кафедры лучше… – продолжал Сергей Генрихович. – Дипломатией пренебрег.

– Дело не в дипломатии, – не переставая ласково кивать, сказала Махова.

– Обещаю впредь держаться регламента.

– Поживем – увидим, – отвечала Марфа Александровна, в очередной раз являя образ мудрой пристойности, ибо занимала свою должность не просто так.

«Что же будет с программой?» – хотел крикнуть Тагерт, но не крикнул. Если заговорить про главное сейчас, ответ предрешен: в такой слабой позиции отказать Тагерту легче легкого. Латинист почувствовал, что у него кончаются силы. Зачем он приходил? Что отстоял? Что спас?

– Марфа Александровна! – услышал он собственный дрожащий голос. – Что же будет с курсом?

– Ничего с ним не будет, Сергей Генрихович, – ответила Антонец не без досады. – Каким был, таким и останется.

– То есть годовым?

– В этом нет необходимости, Сергей Генрихович. В университете есть дисциплины поважнее латинского языка.

– Это точно, – с мрачным удовлетворением припечатала Махова.

– Благодаря богу, на нашей кафедре есть устои, – сказала Тамара Степановна, смахнув мизинцем с черной розы на платке то ли пылинку, то ли волосок.

Наконец Тагерт вышел из университета и остановился на крыльце. Начинался долгий светлый вечер конца июня, солнца не было видно, но повсюду находились признаки того, что оно все еще высоко над горизонтом: тепло покачивались розовые и янтарные заплаты на стенах, приветно смеялись зеленым огнем молодые листья на верхушках лип да вспыхивала иногда на бенгальский манер занесшаяся выше крыш беззаботная мошкара.

Уничтожен и спасен. Поединок проигран, вероятно, навсегда. Реформы отменены, его положение на кафедре отныне и навсегда останется шатким. Но не выиграли и его противники: Тагерт остается в университете,