Лис - Михаил Ефимович Нисенбаум

Дружба – главная часть работы. Дружить – значит выжить. Россия непредсказуема: сегодня у руля одни, завтра другие. Рвутся к кормушке, рвут свои и вражьи глотки, но победишь ты: не во вражде, а по дружбе.

Сегодня к Водовзводнову приходил профессор Арбузов, клял на все корки коммунистов, в том числе окопавшихся на кафедре конституционного и муниципального права. Знает, пес, что Водовзводнов дружит и с Рубцовым, и с Мартьяновым, первыми лицами в КПРФ. На что надеется? Что ректор снимет нынешнего завкафедрой и поставит Арбузова? Может, и снимет, но не сейчас. Одобрительно кивая, он сказал:

– Понимаю и разделяю, Илья Фомич. Больше скажу: однажды мы придем к цивилизованной люстрации. От всей гнили власть очистим, заменим кадрами нового типа. Современными юристами, экономистами, честными прагматиками.

– Так давайте с себя и начнем, Игорь Анисимович! – Седая прядь шевелюры Арбузова вдохновенно выбилась и светилась на солнце. – Пока уж там страна раскачается.

– Илья Фомич, мы ведь с вами юристы, а не большевики. Будет правовая база – за нами не заржавеет. Знаете новость? С нового года нашей кафедрой политологии будет руководить Эдуард Крумелис. Да, тот самый.

Водовзводнов не лукавил. Крумелис, до недавнего времени игравший в правительстве большую, но сложно определяемую роль, теперь оказался не то чтобы не у дел, но в стороне от важных решений. Обычно из такого положения политики направляются послами в какую-нибудь спокойную цивилизованную страну. Или становятся ректорами вузов. Водовзводнов обещал Крумелису, что тому не придется ни читать лекции, ни скучать в советах, ни вести заседания кафедры. Он будет только числиться заведующим, освятит своим именем университетский Олимп, изредка – исключительно по желанию – выступая перед студентами и преподавателями в форме творческой встречи.

Кафедры политологии появились в институтах после 1991 года. Не было, не было, а потом высыпало, точно летних опят. Вроде бы в открытом обществе следует изучать историю политических учений, модели государственного устройства, готовить политиков и аналитиков. Действительная причина повального увлечения политологией иная: после падения коммунистического режима потихоньку трудоустраивали бывших преподавателей истории КПСС, диамата, истмата и научного коммунизма.

Крумелис согласился легко и равнодушно – похоже, его мысли занимали заботы иного масштаба. Впрочем, улыбался дипломатически, видно, прекрасно понимал смысл ректорского жеста. Понемногу члены первого демократического правительства страны покидали свои кабинеты. Кто-то возглавил коммерческий банк, кто-то ушел в торгово-промышленную палату или в инвестиционный фонд. «Мавр сделал свое дело», – хоть однажды, да мелькала горькая мысль. И другая: «Вы обо мне еще вспомните». Впереди открывалась новая жизнь, богатая, вызывающая, не дающая скучать. И все же каждый чувствовал месяцы, прожитые в яростном поиске решений, в спорах, в отчаянии побед и триумфе поражений, взятым и пройденным пиком жизни. Все, что предлагалось потом, могло быть почетным, соблазнительным, любопытным, но в сравнение с тем временем не шло и не могло идти. Соглашаясь на роль свадебного не генерала даже – полковника, Эдуард Крумелис как бы пожимал плечами: почему бы и нет?

Но Игорь Анисимович не сомневался: табличка с именем Крумелиса на двери кафедры – сигнал, посылаемый и в Думу, и в Администрацию, а кроме того, приветственный знак тем силам в университете, которые представляет Арбузов. Действительно, лицо профессора смягчилось, он одобрительно кивнул и сказал:

– Идеальный выбор. Всем бы кафедрам таких заведующих. А я ведь с ним знаком.

Порозовев от удовольствия, Арбузов принялся рассказывать о давней поездке в Венгрию, о какой-то научной конференции, а Водовзводнов покачивал головой с ласковым одобрением. Он думал о том, что в договорах со студентами-платниками нужно привязать условные единицы не к доллару, а к евро: для отдельного студента разница невелика, а вузу выгода. Выпроводив Арбузова, ректор не без труда выпростал тело из кресла, потянулся и направился к выходу: пора наведаться в бухгалтерию. Можно было вызвать главбуха к себе, но доктора велят побольше двигаться, так что прогулку по коридору он зачтет в категорию физических упражнений. В приемной Водовзводнов радушно приветствовал Горячева, завкафедрой философии. Горячев – ярый коммунист, половина его кафедры напоминает большевистскую партячейку в сумасшедшем доме. «Интересно, что подумал Арбузов, видя у моих дверей коммуниста? – не без ехидства подумал Водовзводнов. – Не университет, а кунсткамера».

Вздохнув, он неторопливо отправился во второй корпус, с удовольствием наблюдая благоговейный трепет на лицах встречных.

В субботу Тагерт не выдержал и бежал из Москвы. В конце концов, как еще сбежать от собственных мыслей? По новоиерусалимской электричке гуляли жаркие сквозняки. На станции Истра он сошел и направился к реке по пологому полю. Июнь катил в пылающий зенит, трава изнемогала от жары. Латинист то и дело запинался, словно собственные мысли ставили ему невидимые подножки. Разговора с Антонец не избежать. Университет – дом, любовь, слава. Он же – камера пыток, подвал с шевелящимися тенями. Если побороть отвращение, найти нужные слова, университет снова станет самым желанным местом. Но сейчас думалось только об отвращении и думалось отвратительно отчетливо.

– Надо мирно зить. Ректор вас поддерзивал, но зить сирано надо мирно.

Нуанг Кхин улыбался во весь рот, однако восточная улыбка сияла по-зимнему. Недаром кхмер столько лет живет в России. Не оставалось ни малейшего сомнения в том, что в самых верхах уж отлита новая формула: Тагерта кафедре не сдавать, но и с Антонец не ссориться.

При воспоминании о любезности кхмера Сергея Генриховича передернуло.

Безвыходность ложного положения сводила с ума. Ладно бы все отвернулись и предали: погоревал, проплевался и живи дальше. В любом простом вызове есть свое преимущество – ответ на него тоже будет простым. А здесь что? Тагерт заметил, что у него дрожат пальцы.

Выбери ректор сторону кафедры – и пускай. Тагерт собирается и уходит в коммерческий институт к Илюшкину. Да, масштаб не тот, студентов зачисляют без отбора, но работа будет и не придется ни перед кем приседать в реверансах. Теперь же что выходит? Кафедра его уволила, ректор защитил приказом. Стало быть, доброе дело сделал, в ножки надо кланяться. Только какое же это доброе дело, если милостивец-Водовзводнов велит идти целоваться с гадюками? Мириться – с кем? С теми, кто только что выкинул его на улицу, невзирая на все заслуги?

Сергей Генрихович пытался отогнать от себя картины заседания, но они уворачивались и возвращались. Вспоминались тюрбан Марфы Александровны, белое злое лицо Маховой, косвенные взгляды дам, которые не одобряли Тагерта уже за одно то, что им пришлось его наказывать и из-за него портить свои роли, имидж, самооценку. Как если бы палач злился на жертву за то, что его одежда испачкана кровью.

Мириться с ними, а потом день за днем сталкиваться в преподавательской, здороваться, улыбаться… Ну уж нет. Да он уважать себя перестанет. «Хорошо. Уйду я. А на новом месте – что это будет за место? –