Лис - Михаил Ефимович Нисенбаум

с нами войну. Муминат Эдуардовна отвечала на приветствие отрывисто, отводя глаза в сторону. Сергей Генрихович наблюдал за дамами с иронической приязнью: хорошо, когда старушки дружат.

На дорогах верещала солнечная рябь, неслись куда-то оголтелые ручьи, а Тагерта понемногу обступали тени хмурого заговора. Он никак не мог сосредоточиться на растущей опасности: уж больно все хорошо. Год охапками бросает под ноги удачу к удаче, победу за победой. Вышел словарь, программу увеличили вдвое, пригласили на конференцию в Рим. А улыбки студентов? А переглядывание студенток? А интервью на «Радио Да»? Он просыпался рано и набрасывался на новый день, понимая, что все успеет, но времени все равно не хватит: для такой жажды жизни нужна жизнь побольше.

Мог ли он сейчас бояться Антонец и ее пожилых товарок? Не мог, потому что был счастлив. Ему не верилось, что при той всеобщей любви, в которой он купался, с ним случится что-то плохое. Знал, что его любили и на кафедре. А как иначе? Разве не он примирял детей кафедральных тетушек с ненавистным образованием? Не к нему ли эти тетушки ходили жаловаться, советоваться, благодарить? Материнский инстинкт и благодарность – они тоже на стороне Тагерта.

•

На последнюю неделю мая назначили заседание кафедры, а счастье не убывало. Но за несколько дней перед заседанием до Тагерта дотянулось беспокойство. Несильное, но до самой глубины. Может, попробовать прорваться к Водовзводнову? Или посоветоваться со стариком Арбузовым, который привечал латиниста, но и про паутину Антонец мог знать немало?

На прием Сергей Генрихович записываться не стал: хватит мелькать в приемной, да и не примут его так скоро. Арбузов вторую неделю был на больничном. Тагерт не верил в знамения, но спокойнее не стало. Дня за три встретился в коридоре главного корпуса Нуанг Кхин. Как и всегда, Кхин – наилучший прибор для замеров любви руководства. Завидев маленького круглоголового кхмера, Тагерт включил внимание на полную мощность. Нуанг Кхин тоже заметил латиниста. Он не сбился с шага и не нырнул в ближайшую аудиторию – уже хорошо. Идя навстречу Тагерту, он не отвел глаз, не ускорил шага. Нуанг глядел Сергею Генриховичу в лицо и еле заметно кивал. При этом Кхин, идол восточной приветливости и дипломатического радушия, не улыбнулся. Таким суровым Тагерт не видел кхмера никогда. Кивнув в последний раз и притронувшись теплыми пальцами к руке латиниста, Нуанг засеменил дальше по коридору, мелькнул в оконном отсвете и исчез.

Вечером на коньковской кухне, тесной, как телефонная кабинка, Тагерт сел у окна и принялся чертить на листке бумаги престранную таблицу (соседи ушли в гости, и на несколько часов дом перешел в его распоряжение). Три колонки были озаглавлены «Непримиримые», «Марево», «Друзья». В левую колонку Сергей Генрихович вписывал тех, кто точно проголосует за его изгнание, в среднюю – о ком толком ничего не скажешь, в правую – своих сторонников на кафедре. В заоконной летней недотьме акварельно плыли воображаемые лица, кофты, прически, пряди табачного дыма. Четыре человека из восемнадцати легко отправят его хоть на улицу, хоть на плаху. Тагерта передернуло. Перо перескочило в правую колонку, к друзьям. Елизавета Ямскова с коротко остриженными седыми волосами, в поповских круглых очках. Она и ее дочь-второкурсница по очереди ходят к нему жаловаться друг на друга: мать – на упрямство дочери, дочь – на властное непонимание матери. Тишайшая Наталья Лоскутик, англичанка, Тамара Степановна Карлова, похожая на театральную гадалку: все благодарные родительницы, без малого родственницы, все зовут Сереженькой и смотрят нежно. Воробеева – латинистка. Проголосует за него, но она его подчиненная, голоса латинистов могут и не засчитать. Оксана Урмаева? Бог ее знает. Кранц – точно за него.

Когда все фамилии построились в три шеренги, Тагерт повеселел. Даже если все колеблющиеся окажутся в стане неприятеля, друзей у него больше, заметно больше. Темный взгляд майской ночи потеплел и смягчился.

•

Воздух пах желтыми облатками тополиных почек. Гуще гудел троллейбус, приветливей сияло небо, а лица прохожих рисовались Тагерту еще более разными, чем обычно. В новом костюме, похожий на жениха, Сергей Генрихович ехал на заседание кафедры, где должны были «рассматривать его вопрос». Доцента смешила эта формулировка: как будто он задавал кафедре вопрос, да такой красивый, что теперь его станут рассматривать. Он знал, что его благодушия хватит для умиротворения всего человечества, включая кафедру иностранных языков и Марфу Александровну, конечно.

Как обычно, преподавательская не вмещала всех преподавателей. Молодые француженки хихикая уселись вдвоем на один стул, а Тагерт и еще один преподаватель-мужчина и вовсе стояли, прислонившись к подоконнику. Чугунные ребра старых батарей, отключенных еще перед майскими праздниками, холодили ноги.

Приметно было, что преподавательницы всех рангов и возрастов рады весне, солнцу и неуклонно приближающимся каникулам. Оживленный щебет всевозможных регистров наполнял преподавательскую до потолка. Последней, в сопровождении своей заместительницы Маховой, грузно опирающейся на палку, вошла и изящно протиснулась к столу воздушная Марфа Александровна. По случаю теплой погоды заведующая оделась в шелковое платье. Шею Марфы Александровны обнимала косынка, а на голове был розовато-сиреневый тюрбан, но не восточный, а венский, напоенный не столько ароматами даже, сколько предчувствием ароматов.

– Товарищи, у нас сегодня на повестке несколько вопросов, – произнесла Антонец тихим оправдывающимся голосом. – Во-первых, итоги семестра, во-вторых, обеспечение учебной литературой, в-третьих, кадровые вопросы.

Тагерт подумал, что Марфа Александровна – неглупая женщина. Чтобы не волновать прежде времени кафедралов, спрятала главный скандал в неприметную коробку словосочетания «кадровые вопросы». Мало ли, какие вопросы бывают. Разумеется, все понимали, чей кадровый вопрос сегодня будет разбираться и что именно этот вопрос – главная причина заседания кафедры. Тем не менее таким же женственно-тихим голосом Антонец неспешно рассуждала об академических задолженностях, о платных студентах, о жалобах методистов, давала слово заведующим секциями, в том числе и Тагерту. Во время короткого выступления латиниста в преподавательской стало совсем тихо. Такой тишины не было, даже когда говорила сама завкафедрой.

Пункт об учебной литературе никого не интересовал: библиотека позаботится. Наконец, деликатно откашлявшись в носовой платок, Марфа Александровна молвила:

– Товарищи. Как вы знаете, с нового года в университете действует новая контрактная система. На сегодняшний день у нас не подписан договор с Сергеем Генриховичем. Университет может заключить контракт на пять лет или на год по рекомендации кафедры. Попрошу коллег высказывать свои мнения.

«Опять умно! – мысленно восхищался Тагерт. – Ни слова о собственном отношении. Что ж, теперь поглядим, чья возьмет».

Сидевшая по правую руку от Антонец Галина Федоровна Махова поднялась, отступила за стул, тяжело опершись на спинку. Заместительница была невысокая, лет пятидесяти дама с короткой прической, с сырым лицом, внимательными серыми глазами (Тагерт вспомнил, что точно такие глаза у дочери Маховой, учившейся у него три года назад; дочь была поздним ребенком). Перед