Лис - Михаил Ефимович Нисенбаум

Аплодисменты поднялись, как языки хлопотливого пламени. Некоторые рукоплескали с жаром, отбивая ладони до боли, диссиденты ограничились несколькими вежливыми хлопками, но у всех членов Ученого совета было ощущение, что они стоят на пристани перед новым, по-морскому свежим и бескрайним будущим, как-то сразу безоблачным и грозовым.

В течение всего ректорского доклада к Уткину подбиралась дрожь. Сначала он принял ее за мурашки вдохновения, как если бы сейчас выступал не шеф, то есть Игорь Анисимович, а великий тенор Соловьяненко исполнял народную украинскую песню «Дивлюсь я на небо». Но доклад закончился, а мурашки не улеглись. Уткина колотило, точно он сидел не на удобном венском, но на электрическом стуле в ожидании подачи тока. Хорошо, хоть Бесчастного нет. Понял, наконец, что ректорство ему не светит, ушел на телевидение. Там и денег, и славы поболе. Наконец Остроградский, поправив прическу, объявил:

– Уважаемые коллеги! Нам нужно сначала определиться с формой голосования…

Форма «коллеги» на заседаниях Ученого совета помогала избежать как «дам и господ», раздражавших советских староверов, так и «товарищей», которые вызывали протест у поборников обновленной дореволюционности.

– …Будем ли мы выбирать счетную комиссию и заполнять бюллетени или же по-быстрому проголосуем в открытую?

– Только тайное голосование! – синхронно выкрикнули Чешкин и Равич, удивленно переглянувшись.

– Товарищи! Товарищи! Ну что же мы еще два часа потеряем на ровном месте! – отчаянно вскричал трепещущий Уткин. – Пожалейте хоть женщин и ветеранов!

– Сил никаких нет, – подтвердил ветеран Федор Андреич. – Но вообще – как решит общественность. В войну и не такое терпели.

Проголосовали за способ голосования. Понимая настроение начальства, большинство высказалось голосовать по-быстрому. На сторонников тайного способа сразу смотрели, как на отщепенцев, и их оказалось значительно меньше, чем можно было ожидать. Все прекрасно понимали, что при открытом голосовании по важнейшему вопросу перечить начальству могут только сумасшедшие или отчаянные смельчаки: ведь когда устав будет принят (в этом не приходилось сомневаться), первыми жертвами падут как раз его противники. В тайном голосовании были заинтересованы только те, кто собирался голосовать против новых порядков.

Даже когда открытый способ победил, страх Уткина не улегся. Отхлебнув из стакана с таким видом, словно это не вода, а шампанское, проректор Остроградский объявил голосование по главному вопросу:

– Кто за то, чтобы Общесоюзный заочный финансово-юридический институт был преобразован в Государственный финансово-юридический университет, обрел новую структуру факультетов и новый устав, прошу поднять руки.

Ученый секретарь Дрозовская обегала столы, пытаясь посчитать голоса. Подсчет, впрочем, не имел ни малейшего смысла. Зал сплошь ощетинился руками – мужскими и женскими, мясистыми и хрупкими, в пиджачных рукавах, шерстяных кофтах и шелковых блузках. Казалось даже, что поднятых рук больше, чем сидящих.

– Кто против?

Отрешенно глядя прямо перед собой, руку поднял профессор Чешкин. Вяло проголосовал старик Извольский, завкафедрой аудита, стараясь не глядеть на ректора. За протестующими следили с ужасом непонимания, с каким глядели бы на безумца, облившего себя бензином и чиркающего спичкой. Несколько сидевших выжидательно обратились к профессору Равичу, который по всем признакам должен был проголосовать против. Но Равич сидел тихо и разглядывал свои лежащие на столе руки, точно недоумевал, почему ни одна из них не поднимается. Равич хотел было сказать, что готов проголосовать за университетский статус, а устав обсуждать отдельно, но понимал, что это предложение безусловно будет отвергнуто большинством.

– Кто воздержался?

Однако и этот вопрос руке бедного Равича не помог. Он так и остался сидеть, потупив удивленный взор, словно силясь постичь, как неучастие в голосовании скажется на его будущем.

Пока ректор благодарил Ученый совет за доверие, пока собравшиеся шумно обсуждали последнюю новость в предвкушении близкого отдыха, пока Остап Андреевич переводил дыхание и прислушивался к мокрой ткани рубахи на спине, взволнованная Марфа Александровна наклонилась к Регине Марковне и что-то шептала ей на ухо. «Друзья! Друзья! Послушайте!» – резкий голос завкафедрой земельного права моментально срезал крону разросшегося шума.

– Простите, а что будет с латинским языком? С этим вашим Тагертом? – по-лекторски отчетливо произнесла Регина Марковна. – Марфу Александровну мы в обиду не дадим!

Присутствующие перевели взгляд на молчавшую в течение всего заседания Антонец, лицо которой сделалось чопорным, а потом на ректора.

– Да-да, Марфу Александровну надо защитить, – раздался низкий голос Муминат Эдуардовны. – Это непорядок, с которым нельзя мириться.

Собрание опять зашумело. Казалось, рабочие и солдаты на панно заговорили вместе со всеми.

– Товарищи! Прошу тишины! – негромко сказал ректор и около минуты ждал, когда уляжется галдеж. – До конца года все останется, как есть. Мы не можем ломать уже сложившееся расписание, от этого пострадали бы все. А в конце года пусть все решает кафедра. У заведующих на местах теперь вся полнота власти. Стройте свою вертикаль, Марфа Александровна, а мы все вас поддержим.

Как обычно, консультация затянулась дольше положенного: доцент-педант не позволял себе спешить с последними, а потому принимал даже дольше, чем первых. Наконец сто тридцатая опустела. Тагерт сидел за столом и, не шевелясь, глядел в пространство. Он любил эти минуты в опустевшей аудитории – распаренное спокойствие после сделанной работы, предвкушение свободного вечера и умолкший воздух, еще не забывший голосов только что закончившейся консультации. Теперь стало слышно, как шумят за окном Пресня, Садовое и закрывшийся зоопарк, а из коридора в приоткрытую дверь акварельно затекали звуки утихающего университета. Иногда в стекло приоткрытых окон царапался дождь. Шаги и голоса звучали редко в дальних холлах и коридорах, пространство здания успокаивалось, словно гладь затонов.

Вдруг звук сфокусировался, отделился от зеркальной зыби, шаги стали четче. Кто-то шел прямо к сто тридцатой аудитории. Наверняка какой-нибудь растяпа забыл задать вопрос или оставил в столе тетрадку. Шаги не спешили и казались довольно осторожными. На мгновение в проеме темной молнией прыгнула изломанная тень, а за ней показался молодой человек, одетый в костюм клерка. Лицо его было Сергею Генриховичу знакомо, но студент не был первокурсником и, следовательно, у Тагерта не учился или, вероятно, учился давно.

– Здравствуйте, Сергей Генрихович. Можно к вам?

Студент был высок, бледен, смотрел нерешительно, но без робости.

– Вот хотел у вас книжку подписать.

Тут только Тагерт заметил, что в руке у студента учебник-словарь. Это было забавно: кто же учебники с автографами собирает? Словно отвечая его мыслям, посетитель сказал:

– Мы-то по методичке учились. А здесь совсем другой уровень. Прочитал предисловие. И знаете, там мысль есть. – В голосе студента мелькнуло удивление. – Повезло первому курсу.

Глаза латиниста округлились. Этот парень давно получил зачет по латыни, у него не было ни единой причины подольщаться, и словарь он купил именно для себя, по собственной воле. Конечно, Тагерт и сам покупал ученые книжки, но от студента-юриста такого не ожидал. Притом человек не просто купил словарь на память под автограф. Он еще прочел предисловие. К учебнику! Никто никогда не читает