Сочувствующий - Вьет Тхань Нгуен

Нельзя сказать ничего более справедливого и вместе с тем более загадочного, ибо вопрос о том, из кого именно состоит народ и чего он может хотеть, остается открытым. Отсутствие ответа неважно – наоборот, оно даже добавляет силы той идее народа, которая побудила генеральских ополченцев вскочить на ноги и со слезами на глазах закричать: “Долой коммунизм!” Как лососи, инстинктивно знающие, когда им плыть против течения, мы все знали, кто народ, а кто нет. Любой, кому надо объяснять, из кого состоит народ, скорее всего, сам в него не входит – во всяком случае, так я вскоре написал парижской тетушке. Еще я отправил ей снимки ликующих людей в военной форме и другие, на которых они тренировались и выполняли разного рода учебные маневры. Возможно, они выглядели немного смешно, когда отжимались под ругань седого капитана, или прятались за деревьями со старенькими винтовками, наводя их на воображаемую цель по команде бесстрастного лейтенанта, или патрулировали вместе с Боном мелкие заросли, где когда-то охотились индейцы. Но к ним следует отнестись серьезно, предупреждал я Мана в своих шифрованных комментариях. Ведь так и начинаются революции – их начинают люди, согласные драться даже без шансов на победу, готовые отказаться от всего, потому что у них ничего нет. Именно к их числу принадлежали седой капитан, бывший охотник на партизан, а ныне повар в дешевой закусочной, и бесстрастный лейтенант, единственный, кто остался в живых из попавшей в засаду роты, ныне разносчик пиццы. Подобно Бону, эти клинические безумцы добровольно вызвались лететь на разведку в Таиланд. Они решили, что смерть ничем не хуже жизни – мысль, совершенно нормальная для них, но вызывающая у меня как у их потенциального спутника некоторое беспокойство.

А как же ваши жены и дети? – спросил я. Мы вчетвером сидели под дубом, закатав рукава выше локтя, и перекусывали армейскими пайками из пущенных на продажу излишков военного имущества, консервами, которые на входе в человеческий организм и на выходе из него выглядят практически одинаково. Седой капитан погремел ложкой в банке и сказал: я не видел их со времен той заварухи под Данангом. Они не выбрались. Последнее, что я слышал, – Вьетконг отправил их работать на болота за связь со мной. У меня два варианта: или ждать, пока они выберутся, или самому попробовать их вызволить. Он говорил, не разжимая зубов, глодая слова, как кости. Что же до бесстрастного лейтенанта, то его эмоциональные струны были перерезаны. С виду он походил на человека, но двигалось только его тело, а лицо и голос словно застыли навсегда. Так что, когда он сказал: они мертвы, это прозвучало с большей безысходностью, чем любые стоны и проклятия. Я побоялся спрашивать его, что случилось. Вместо этого я сказал: но вы же не планируете возвращаться сюда, так? Бесстрастный лейтенант повернул башенку головы на несколько градусов и взял меня на прицел своих глаз. Возвращаться? Зачем? Седой капитан усмехнулся. Не удивляйся, сынок. Я послал на верную смерть много парней. Может, теперь пришел мой черед. Только не подумай, что я бью на жалость. Наоборот, мне самому не терпится. Говорят, война – это ад, но знаешь что? Гореть в аду лучше, чем тухнуть в этой жопе. Засим бесстрастный лейтенант с седым капитаном удалились, чтобы отлить.

Мне не надо было писать в Париж, что эти люди – не дураки, во всяком случае пока. Минитмены не были дураками, когда верили, что смогут победить британских красномундирников; не были ими и зачинатели нашей революции, когда выходили на первые военные учения с пестрым набором примитивного оружия. Кто рискнет утверждать, что подобная судьба не ждет и эту роту? Дорогая тетя, писал я обычными чернилами, этих смельчаков нельзя недооценивать. Наполеон говорил, что люди готовы отдать жизнь за ленточки, которые пришпиливают им на грудь, но генерал понимает, что еще больше людей готовы умереть за человека, который знает их имена, – а он знает. Инспектируя их, он ходит среди них, ест с ними, называет их по имени и расспрашивает о женах, детях, подругах и местах, где они родились. Все, что нужно человеку, – это чтобы его знали и помнили. Одно невозможно без другого. И это желание заставляет всех этих уборщиков, официантов, садовников, сторожей, механиков, охранников и безработных, живущих на пособие, выкраивать из своих скудных доходов деньги на военную форму, обувь и оружие, которые снова сделают их мужчинами. Они хотят вернуть себе свою родину, милая тетя, но еще они жаждут признания и памяти от страны, которой больше не существует, от жен и детей, от своих будущих потомков, от тех, кем были они сами. Если они проиграют, назовите их дураками. Но если победят, то станут героями и провидцами, хоть живые, хоть мертвые. Может быть, я вернусь с ними в свою страну, что бы ни думал на этот счет генерал.

Рассматривая возможность вернуться на родину, я одновременно прилагал все усилия к тому, чтобы уговорить Бона этого не делать. Мы с ним курили под дубом – это был последний перекур перед десятимильным пешим переходом. Мы смотрели, как бойцы, которыми командовали седой капитан и бесстрастный лейтенант, встают и потягиваются, почесывая различные части своих бугорчатых тел. Я так понимаю, этим ребятам жить надоело, сказал я. А тебе? Они не намерены возвращаться. Они знают, что это самоубийственная затея.

Вся жизнь – самоубийственная затея.

Очень тонко подмечено, сказал я. Но это не меняет того факта, что ты псих.

Он рассмеялся от души – в Америке это случалось с ним так редко, что я даже слегка опешил. Потом, во второй раз за время нашего знакомства, я услышал от своего друга речь небывалой для него длины. Псих тот, кто живет, когда ему незачем жить, сказал он. Зачем я живу? Наша квартира – не дом, а тюремная камера, пускай без решеток. Мы больше не мужчины. Американцы поимели нас дважды и заставили наших жен и детей на это смотреть. Сначала американцы сказали: мы спасем ваши желтые шкуры, если вы будете нас слушаться. Воюйте по-нашему, берите наши деньги, отдайте нам ваших женщин – тогда вы получите свободу. Но ничего не вышло, так? Они поимели нас, а потом спасли. Только они не предупредили, что по дороге нам отрежут яйца, а заодно и языки. Но знаешь что? Будь мы настоящими мужчинами, мы не позволили бы им это сделать.

Обычно Бон пользовался словами, как снайпер – пулями, но после такой серии пулеметных очередей я ненадолго примолк. Потом сказал: ты не отдаешь этим людям должного. Подумай, что они совершили, через что прошли. Хотя они были моими врагами, я понимал, что в груди каждого из них бьется храброе сердце воина. Ты к ним слишком суров. Он рассмеялся снова, на сей раз невесело. Я суров к себе. Меня тоже больше не назовешь ни мужчиной, ни солдатом. Вот тех, кто остался, – да. Они мужчины и солдаты. Парни из моей роты. Ман. Все мертвы или в тюрьме, но они хотя бы имеют право считать себя мужчинами. Они так опасны, что другим мужчинам с оружием приходится держать их взаперти. А мы? Нас никто не боится. Мы можем напугать разве что своих жен и детей. Да еще самих себя. Я знаю этих людей. Я продаю им выпивку. Слушаю их рассказы. Они приходят с работы домой, орут на детей и жен, бьют их время от времени, просто чтобы показать, что они мужчины. Только это не так. Мужчина защищает свою жену и детей. Мужчина не боится умереть за них, за свою страну, за друзей. Он не остается жить, чтобы увидеть, как они умирают у него на глазах. А я?