Сочувствующий - Вьет Тхань Нгуен

Он протянул миз Мори стакан, и та налила ему новую щедрую порцию. Пригубив ее и глядя куда-то между мной и миз Мори, он заговорил снова. Чему я научился против своей воли – так это тому, что нельзя жить среди чужого народа и не измениться под его влиянием. Он крутнул водку в стакане и прикончил ее одним самобичующим глотком. Иногда я кажусь немножко иностранцем даже самому себе, сказал он. Я признаю, что испуган. Признаю свою трусость и лицемерие, свою слабость и вину. Признаю, что по-человечески ты лучше меня. Я не согласен с твоими взглядами – они мне противны, – но ты поехал домой, когда у тебя был выбор, и дрался за то, во что ты веришь. Ты бился за наш народ, пускай в твоем понимании. И за это я тебя уважаю.

Я не верил своим ушам. Я вынудил его признаться в своих ошибках и сдаться. Я победил в споре с Сонни, что никогда не удавалось мне в студенческие годы. Так почему же миз Мори приникла к его руке и шепчет ему утешения? Все нормально, сказала она. Я прекрасно понимаю твои чувства. Нормально? Мне тоже захотелось выпить еще. Посмотри на меня, Сонни, продолжала миз Мори. Кто я? Секретарша у белого человека, который думает, что льстит мне, когда называет меня мисс Баттерфляй. Разве я посылаю его к чертям собачьим? Нет. Я улыбаюсь, помалкиваю и печатаю дальше. Я ничем не лучше тебя, Сонни. Они посмотрели друг другу в глаза, как будто меня не существовало. Я налил всем еще, но сделал глоток только я один. Та часть, которая была мной, сказала: я люблю вас, миз Мори. Никто этого не услышал. Они услышали, как тот, кем я притворялся, сказал: но ведь бороться никогда не поздно, правда, миз Мори?

Это разрушило чары. Сонни снова перевел взгляд на меня. С помощью какого-то интеллектуального дзюдо он обратил всю силу моего удара на меня самого. Но никакого торжества на его лице я не увидел: он действительно изменился со студенческих лет. Конечно, бороться никогда не поздно, сказал он, трезвый, несмотря на вино и водку. В этом ты совершенно прав, дружище. О да, сказала и миз Мори. По тому, как медленно она выдохнула эти слова, по тому, каким жадным и напряженным был ее обращенный на Сонни взгляд – на меня она никогда так не смотрела, – по тому, что она предпочла простому утверждению двусложное, я понял, что между нами все кончено. Я победил в споре, но симпатии публики, как и в наши студенческие годы, остались за ним.

* * *

Генерал тоже считал, что бороться никогда не поздно, о чем я и сообщил в следующем письме парижской тетке. Он нашел для тренировок своей зарождающейся армии укромный уголок среди выжженных солнцем холмов к востоку от Лос-Анджелеса со всеми его разлапистыми пригородами, поблизости от удаленной индейской резервации. На этот поросший мелким кустарником клочок земли, наверняка прячущий в своих недрах парочку жертв мафии, съехалось около двухсот человек. Наше сборище не было таким странным, каким могло показаться со стороны. Ксенофоб, увидевший, как рота иностранцев в камуфляже отрабатывает военные упражнения и маневры, пожалуй, счел бы нас авангардом зловещего азиатского вторжения на свою американскую отчизну, Желтой Угрозой в Золотом Штате, воплощением чьих-то дьявольских фантазий в духе комиксов о Мине Беспощадном. Ничего подобного! Готовясь к штурму нашей, теперь уже коммунистической родины, люди генерала фактически превращали себя в новых американцев. В конце концов, на свете нет ничего более американского, чем пускать в ход оружие и жертвовать собой ради свободы и независимости, – разве что пускать в ход это же самое оружие ради того, чтобы отнять свободу и независимость у кого-нибудь другого.

Двадцать десятков лучших – так генерал назвал это воинство у себя в ресторане, набрасывая для меня на салфетке схему устройства своей маленькой армии. Эту салфетку я позже незаметно прикарманил и отправил в Париж. На ней были обозначены штабной взвод, три стрелковых взвода и взвод тяжелого оружия, хотя никакого тяжелого оружия у нас еще не имелось. Не беда, сказал генерал. В Юго-Восточной Азии этого добра полным-полно, там мы им и разживемся. А пока наша задача – наладить дисциплину, укрепить тела, поднять дух. Пусть наши добровольцы научатся снова думать о себе как об армии, пусть устремятся помыслами в будущее. Он записал имена взводных и членов штаба, попутно сообщая мне детали их военной карьеры: этот прежде служил в такой-то дивизии помощником комроты, тот командовал батальоном в таком-то полку, и так далее. Эти подробности я также передал парижской тетушке, предварительно как следует попотев над их шифровкой, и добавил к этому слова генерала о том, что все его люди, вплоть до последнего рядового, являются опытными военными. Все побывали в боях, сказал он, и все до единого добровольцы. Общего призыва я не объявлял. Сначала привлек к делу своих офицеров, они пригласили тех, кому доверяют, в сержанты, а уж те занялись личным составом. На то, чтобы собрать это ядро, ушла пара лет. Теперь мы переходим к следующему этапу. Физподготовка, строевая, маневры – все, чтобы превратить их в боевую единицу. Вы со мной, капитан?

Как всегда, сэр. Так я снова облачился в военную форму, хотя на этот раз мне предстояло скорее документировать происходящее, нежели исполнять роль обычного вояки. Примерно двести человек уселись наземь по-турецки, скрестив ноги, генерал встал перед ними, а я – за, с фотоаппаратом в руках. Как и его бойцы, генерал был в мундире, приобретенном в магазине военной одежды и подогнанном генеральшей по фигуре. Теперь в нем трудно было узнать прежнего угрюмого владельца винной лавки и ресторана, мелкого буржуа, пересчитывающего свои надежды, как мелочь в кассе. Мундир, красный берет, начищенные сапоги, звездочки на вороте и нашивка ВВС на рукаве вернули ему тот благородный облик, каким он отличался на родине. Что же до моей формы, это были своего рода рыцарские доспехи из ткани. Хотя нож или пуля пронзили бы эту форму с легкостью, в ней я чувствовал себя менее уязвимым, чем в гражданском костюме. Пусть и не защищенный от пуль физически, я был как минимум заговорен, подобно всем остальным.

Я сфотографировал их под несколькими разными углами – этих изгнанников, уже привыкших стыдиться самих себя. В своей будничной одежде – официантов, судомоек, садовников, батраков, рыбаков, неквалифицированных подручных, сторожей, а то и просто безработных или подрабатывающих чем придется, от случая к случаю, – они сливались в одну безликую массу, выглядели жалкими люмпенами, которых никто не воспринимал по отдельности. Но теперь, в форме и фуражках или беретах, скрывающих неровную стрижку, они стали полноценными личностями. Эта новообретенная мужественность сквозила и в том, как гордо выпрямились их спины, прежде уныло сгорбленные, и в их уверенной поступи взамен обычного шарканья дешевыми туфлями с протертыми подошвами. Они снова стали мужчинами – бойцами, как обращался к ним генерал. Бойцы! – сказал он. Бойцы! Мы нужны нашему народу. Даже со своего места позади я слышал его очень ясно, хотя он, казалось, ничуть не напрягал голоса. Людям нужна надежда, сказал генерал. А еще им нужны лидеры, способные повести их за собой. Вы эти лидеры. Вы покажете людям, что может случиться, если у них хватит смелости расправить плечи, взяться за оружие и пожертвовать собой. Я наблюдал, не дрогнут ли новобранцы, услышав предложение генерала пожертвовать собой, но они не дрогнули. Такова была оккультная сила мундира и коллектива: те, кто никогда не согласился бы пожертвовать собой в обычной жизни, разнося по столикам заказы, готовы были решиться на это здесь, под палящим солнцем. Бойцы, сказал генерал. Бойцы! Люди жаждут свободы! Коммунисты обещают им свободу и независимость, но сеют лишь рабство и нищету. Они предали вьетнамский народ, а истинные революционеры не бывают предателями. Даже здесь мы остаемся со своим народом, и мы вернемся, чтобы сорвать оковы с наших земляков, не получивших свободы, которая досталась нам. Революции совершаются народом и во имя народа. Вот она, наша революция!