Год смерти Рикардо Рейса - Жозе Сарамаго

Однако то ли из-за серьезности разговора, то ли из-заизбытка выпитого кофе Рикардо Рейс спал в эту ночь скверно. Он несколько разпросыпался, оттого что ему казалось, будто сердце колотится в подушке, накоторой лежала его голова, и, проснувшись, переворачивался на спину, чтобы неслышать этого стука, и спустя минуту ощущал, что сердце там, где ему и положенобыть — в левой половине груди, затворено в клетке ребер, и тогда вспоминалвскрытия, на которых случалось ему присутствовать, и видел свое живое сердце,пульсирующее так отчаянно, словно каждое сокращение мышцы сокращало срок бытия,а потом, когда за окном уже забрезжил рассвет, сон наконец сжалился над ним. Онеще спал, когда в закрытые ставни ударилась брошенная разносчиком газета, и невстал, чтобы открыть окно — в таких случаях разносчик поднимался на крыльцо,оставлял новости на половике перед входной дверью: самые свежие окажутсясверху, а простывшие помогут отчистить налипшую на подошвы землю, и как тут невоскликнуть на звонкой латыни: Сик транзит нотициа мунди. А рядом, в уголку,стоит молочник — имеется в виду не разносчик, а некий сосуд, наполненныйежеутренним полулитром, а на дверной ручке висит мешок для хлеба, когда придетЛидия, она занесет то и другое в квартиру, придет же она после одиннадцати,раньше не получится, хоть она сегодня и выходная: в самую последнюю минутуСальвадор, злоупотребляя своим правом управляющего, заставил ее прибрать ивымыть три номера. Впрочем, она не сильно запоздает — навестит покинутую мать,узнает, что слышно от брата, отплывшего на «Афонсо де Албукерке» в Порто, ипридет. Да вот и она, Рикардо Рейс услышал ее шаги в передней, сонно окликнул,и она появилась в дверях, все еще держа в руках ключи, молоко, хлеб, газеты:Доброе утро, сеньор доктор, и он ответил: Доброе утро, Лидия, как повелось уних с первого лия, так и идет, никак ей не выговорить: Доброе утро, Рикардо,даже если бы он попросил ее об этом, хотя до сих пор он этого не сделал ивпредь не собирается, но, согласимся, принимать ее в таком виде — неодетым,растрепанным, с дурным запахом изо рта — есть несомненный признак доверия.Лидия отнесла на кухню хлеб и молоко, вернулась в спальню с газетой и пошлаготовить завтрак, а Рикардо Рейс развернул газету, стараясь держать ее за белыеполя и приподнять повыше, чтобы не выпачкать типографской краской руки иотогнутый поверх одеяла край простыни — он сознательно культивирует все этимелкие маниакальные движения, свойственные тому, кто обходит вехи, границы,пропускные пункты. Разворачивая газетные страницы, он припомнил, что всегонесколько часов назад делал то же самое, и вдруг ему представилось будтоФернандо Пессоа был здесь не накануне, а давным-давно, и свежее воспоминаниестало воспоминанием о тех незапамятных временах, когда Фернандо Пессоа, разбиводнажды очки, попросил: Рейс, прочтите мне самые важные известия. Сводкувоенных действий? Да нет, это как раз неважно, ее я и сам прочту завтра, всеони одинаковы, и было дело в июне шестнадцатого, и Рикардо Рейс спустянесколько дней сочинил самую длинную из всех своих од, уже написанных, и тех,что будут написаны впоследствии, ту, которая начинается так: Я помню повестьдавнюю, как некогда война сжигала Персию[49]. С кухни уже вкусно пахло поджареннымхлебом, доносилось негромкое звяканье посуды, потом в коридоре раздались шагиЛидии: она бестревожно на этот раз, но со всегдашней профессиональной ловкостьюнесет поднос, вот только стучаться не нужно, дверь открыта. Так издавна ведетсязнакомство с этим постояльцем, что она, не рискуя злоупотребить его доверием,может позволить себе спросить: Что-то вы нынче заспались. Я всю ночь глаз несомкнул, чертова бессонница замучила А я думала, уходили вчера, поздно легли.Да нет, был весь вечер дома и лег не позже полуночи, неизвестно, поверит Лидияили нет, но мы-то с вами знаем, что Рикардо Рейс говорит правду. Поднос стоитна коленях у постояльца из двести первого, горничная наливает кофе и добавляетмолоко, придвигает тосты и компот, кладет салфетку поровней и вдруг произноситтакие слова: Сегодня я — ненадолго, приберусь и побегу, мать надо повидать, ато жалуется, что я глаз не кажу, а приду — так на минутку, даже спросила, незавела ли я себе хахаля и как, мол, он насчет жениться. Рикардо Рейс улыбаетсяв некотором замешательстве, решительно не. зная, что на это ответить, нам-то ужточно не следует ждать, что он скажет: Хахаль твой — вот сидит, что же касаетсяженитьбы, то хорошо, что ты заговорила об этом, нам с тобой надо бы как-нибудьобсудить наше будущее, и потому он ограничился улыбкой, которую до известнойстепени можно было бы назвать отеческой. Лидия вернулась на кухню, не получивникакого ответа, даже если и рассчитывала на него, а произнесенные ею словасами как бы слетели у нее с языка, никогда мать не говорила с ней ни прохахалей, ни про женихов. Рикардо Рейс доел, поставил поднос к ногам кровати ивновь взялся за газету: Грандиозный корпоративный парад доказывает, что имеетсявполне реальная возможность установить между трудящимися и предпринимателямиатмосферу полного и честного взаимопонимания, и продолжил вдумчивое чтение, необращая особого внимания на весомость аргументов, поскольку в глубине души самне шал, согласиться ему или возразить. Корпоративизм, при котором каждый классвписывается в подобающее и принадлежащее ему пространство, есть наилучшийспособ преобразовать современное общество, и этими посулами нового рая статьязавершалась, и Рикардо Рейс принялся небрежно проглядывать телеграммы из-заграницы: Завтра во Франции будут подведены предварительные итоги выборов взаконодательные собрания, войска маршала Бадольо готовятся возобновитьнаступление на Аддис-Абебу, и в этот миг появившаяся в дверях Лидия сзасученными рукавами осведомилась, не видел ли он вчера воздушный шар. Какой ещевоздушный шар? Ну, дирижабль, прямо над отелем пролетел. Нет, не видел, новидит сейчас на газетной странице гигантский, как Адамастор, дирижабль «ГрафЦеппелин», носящий имя и титул своего создателя, германского генерала иаэронавта, пролетевший над городом Лиссабоном, над рекой и над домами, и людиостанавливаются на тротуарах, выходят из магазинов, высовываются из оконтрамвая, выскакивают на веранды, окликают друг друга, чтобы друг другаприобщить к лицезрению чуда, запечатленного в черно-сером виде на страницахгазеты: Вот его фотография, сообщил Рикардо Рейс, и Лидия подошла к кровати,причем так близко, что невозможно было не обхватить ее свободной рукой — вдругой он держал газету — несколько ниже талии: Лежите тихо, хихикнула она ипотом сказала: Какая громадина, здесь он кажется еще больше, чем когда его внебе увидишь, а что это у него на заду? Это называется греческий крест илисвастика. Гадость какая. Ты находишь? а вот очень многие считают, что ничегопрекрасней нет на свете. На паука похож. В некоторых восточных религиях этоткрест символизирует счастье и спасение. Неужели? Да. А зачем же его намалевалина заду у этого дирижабля? Цеппелин — германский, а свастика сейчас — эмблемаГермании. Нацистской. Ты откуда знаешь? Брат говорил. Это тот, который плавает?Ну да, Даниэл, у меня один брат. Он уже вернулся из Порто? Вернулся, но я егопока не видала. Откуда же ты знаешь, что вернулся? Его корабль стоит напротивТеррейро-до-Пасо. Иди ко мне. Я обещала матери, что к обеду приду, если прилягу— опоздаю. Ну, на минутку, и рука Рикардо Рейса поползла по изгибу бедра вниз,задрала подол юбки, двинулась вверх, миновав подвязку, прикоснулась, погладилакусочек голого тела. Не надо, произнесла Лидия, уже готовая уступить и сдаться,колени ее задрожали, но в этот миг Рикардо Рейс убедился, что детородный органего не оживает и оживать не намерен, впервые в жизни случилось с ним такоепугающее происшествие, в панике он медленно отдернул руку, пробормотал: Пустиводу, я приму ванну, Лидия, начавшая расстегивать крючки на юбке, пуговицы наблузке, не поняла, и тогда он повторил, причем голос его вдруг сделалсявизгливым: Я хочу принять ванну, пусти воду, и, отшвырнув на пол газету,глубоко зарылся в простыни, отвернулся лицом к стене, едва не скинув поднос с остаткамизавтрака. Лидия глядела на него в растерянности: Что я такого сделала, я ведьхотела лечь к нему, думала она, но он по-прежнему лежал, отвернувшись, аруками, которые она не видела, яростно теребил, пытаясь возродить к жизни,поникший, вялый, бескровный член, но отчаянные усилия ни к чему, кромеотчаяния, не привели. В печали удалилась Лидия, унося на кухню поднос, сейчасона примется за посуду, вымоет еe до блеска, но сначала зажжет колонку, пуститводу, попробует, не слишком ли горяча, потом проведет мокрыми руками по мокрымглазам: Что я не так сделала, я ведь уж собиралась лечь с ним, да-с, бываюттакие вот роковые разминовения, ведь скажи он: Не могу, или: Мне расхотелось,она бы нисколько не обиделась, ей это не так уж и важно, она, может быть, и незатем вовсе собиралась лечь к нему, да нет, что это мы говорим? легла бы,конечно, молча отогнала бы обуревающий его страх, может быть, сохранила быволнующее воспоминание о том, как движением, лишенным всякой игривости,положила бы ему руку на это самое место, будто говоря: Да ну, не огорчайся, этоне смертельно, и, пригревшись, оба бы тихо уснули, и она забыла бы, что матьждет ее к обеду и, не дождавшись, говорит наконец брату-моряку: Давай обедать,твоя сестра в последнее время совсем шальная стала, прямо как подменили ее,богата жизнь на такие противоречия и несправедливости, и лежит в постелиРикардо Рейс, у которого теперь нет ни малейших оснований произнести этипоследние осуждающие слова.