Роксолана. Королева Востока - Осип Назарук

Он перевел и это и так мне сказал: «Ваша аудиенция окончена. Вы получите письмо, с которым вас никто не будет задерживать в пути»… Поблагодарила я их, дочка, и наместника, и переводчика. А при выходе сам наместник кланялся и все, что были с ним, тоже. Тогда я подумала: «Ну, если это ты, дочка, то, должно быть, ты там в большом почете, раз важный пан для тебя даже старую твою мать чествует». Но я тогда еще меньше верила, что это можешь быть ты.

— Долго ли вы, мама, ждали письма?

— Скоро меня на той самой коляске увезли, а в тот же вечер и письмо мне вручили И еще раз тот переводчик спрашивал, не нужно ли мне чего? А я снова поблагодарила его.

— А не спрашивали, дать ли вам охрану, мама?

— Не спрашивали, ведь все же не были уверены. Тот наместник, наверно, думал так: неясно, мать я или нет нынешней султанше. А если не мать, то опасениями он себя только насмешит. Вот и думаю я, что он разумно поступил. Довольно уж того, что я поехала дальше и уже и правда никто нас не останавливал по дороге. Это письмо помогло. Горами и долами добралась я с этими купцами прямо до этого города и под такими черными горами мы ехали, доченька, что пусть лучше спрячутся перед ними наши Карпаты, хоть и там орлам долго лететь, пока долетят до самой высокой скалы. А тут на верхушках снег белый-белый, а под ним лес, черный-черный, прямо синий! По долинам вода течет и цветы в них растут прекрасные. Великой красотой одарил Господь эти земли, но наши, дочка, все же милее, потому, что наши.

На улицах Стамбула

Мать глубоко вздохнула и продолжила:

— Как увидела я большие ворота и стены этого города, такой страх меня взял, что я даже заплакала.

— От чего же, мама? Здесь безопаснее, чем в пути.

— Да не от страха перед чужими людьми. Я думала, а может, ты не захочешь признавать бедную мать.

— Да что вы такое говорите, мама!

— Всякие дети бывают. И всякое я уже на своем веку слышала про детей. Хорошо пословица говорит, что мать с отцом и семерых прокормят, а вот семеро детей одну мать или одного отца не смогут. А ты все же необычайно высоко взошла. Очень высоко. А жиды не дураки. Наверно, и они над этим думали, ведь как-то сказали мне: «Вы пойдете с нами и станете среди людей, где мы вам покажем. Как будет ехать в карете царевна, вы посмотрите, ваша ли это дочь, и если да, то не кричите, — говорят. — Спокойно посмотрите, отойдите в сторону и скажите нам. А мы уж найдем средство свести вас с вашей дочкой вместе». Хорошо они советовали, дочка. Но я как тебя увидела, как милостыню мне одна служанка твоя от тебя в руки мне дала, я не выдержала, доченька, моя! Заплакала я и закричала. Ты уж прости меня, сердцу приказывать я не умею.

— Ничего, мама! Все хорошо. Скоро увидите моего мужа.

— Жалко, я ему и слова сказать не смогу — не знаю его языка.

— Он разумный человек, вот увидите.

— А зачем ты, дочка, о том наместнике так спрашивала? — спросила мать. — Не бросайся ради кого-то, даже если бы было за что.

— Я, мама, не хочу бросаться к нему с благодеяниями. Просто мне нужно знать, каких людей мой муж где имеет или хочет поставить. Вот недавно он спрашивал меня, хороший ли будет один комендант. Всякие приходили просить у него. Но я все говорю, что не вмешиваюсь в дела султана, но все же временами вмешиваюсь.

— Хорошо ты, дочка, отвечаешь людям. А куда, зачем бросаться, это тебе здесь виднее, чем мне.

Они еще долго говорили и несколько раз ходили посмотреть на ребенка.

* * *

Как только Настя закончила расспрашивать мать о всей родне, знакомых и соседях, то просила:

— Что же там, мама, делается помимо этого в наших краях?

— Молодой ты, дочка, покинула дом. Тяжело говорить о том, что там делается.

— И все-таки что? Или так, как здесь?

— Я еще не знаю, доченька, что здесь, я здесь недавно. Но как сравню я то, что увидела дорогой в твоей новой стране с тем, что делается у нас, то скажу тебе, что там хуже. Мало того, что что поляки друг друга поедом едят, так наши еще хуже. Такая среди них ненависть, что друг друга в ложке утопили бы. Село с селом, монастырь с монастырем беспрестанно какие-то тяжбы ведут. А особенно мещане любят судиться с церквями! Дочка, дочка! Может, я перед Богом грешу, только вот что: справедливо выходит, что их татары гонят степями на ремнях босыми и голодными! Ох справедливо!

— Что же вы, мама, такое говорите! Не знаете, что это за жуткое наказание, когда под татарскими батогами в ясырь угоняют! А я знаю, мама — сама шла по дикой степи кровавыми ногами.

— А помнишь, дочка, еще игумена из Чернча?

— Помню, как не помнить?

— Чернч тогда спалили татары, и монастырь сгорел, хотя что правда, то правда — не жгут басурмане нарочно Божьи дома. А наши христиане, если возьмутся, то и свою собственную церковь разломают. Вот такой народ, просто диву даешься, доченька.

— Но не весь же народ такой — разные люди бывают.

— Правда, доченька. Есть у нас и добрые люди. Только кажется, что нигде не найти столько послушных подстрекателям людей, как у нас. Игумен о. Теодозий, человек разумный, он говорит, что Иуда Искариот должен был быть из поляков, или из наших, а не из жидов. Так много среди наших иуд.

— Что же они вытворяют, мама?

— Что делают? Ты лучше спроси, что они не делают! Наших уже так прижали в городах, что даже покойника или покойницу нельзя на кладбище свезти через те же городские ворота, что и других людей возят, так что возят путем, которым обычно падаль везут. Вот так вот, доченька.

Настя руками закрыла лицо. Возмущение заставило кровь прилить к лицу. А мать рассказывала дальше:

— И знаешь, даже такое-то издевательство их не отрезвляет. Они между собой врагов ищут и ненавидят своих хуже, чем чужих. Что в городах промеж нашими беда, то и в селах не лучше; если тяжба против своей церкви, то все деньги, бывает, заберут! Говорил мне о. Теодозий, что все владыки судятся с громадами. Ни одного нет без тяжб, и так с тех пор, которые еще память людская помнит. Уже и у поляков небо едва видно. Уж как ни чванлива их шляхта, а все-же какое-то уважение имеет, хоть к кому-то! А наши, дочка, нет и нет. Разве что чужие побьют немилосердно, догола обдерут и голыми, босыми и голодными погонят нагайками и на ремнях. Тогда и плачут, и ропщут, и врага такого уважают. И при этом тяжбы ни на минуту не прекращаются. Паны с панами, шляхта со шляхтой, мещане с церковью, села с селами — колами, верхний край села с нижним, улица с улицей, человек с человеком и все вместе — с жидами.

Настя что-то сравнивала в душе и сказала через секунду:

— Тут, мама, такая есть честь. Такое уважение — большое, очень большое.