Остров Сахалин - Эдуард Веркин

О состоянии дел в Углегорске никакой достоверной информации не было, дорога, ведущая к западному побережью, разрушена оползнями, радиосвязь прервана. По некоторым предположениям, ситуация там развивалась по сценарию Александровска; вообще, по словам капитана, положение крайне серьезное – с юга прибывают составы с колючей проволокой и напалмом, а у них тут проволоки и напалма и так девать некуда, они каждый день в западную сторону по три километра протягивают, а людей катастрофически не хватает, здесь, в Гастелло, меньше пяти сотен, а за рекой с каждым днем на несколько десятков тысяч беженцев больше, колючая проволока, в случае чего, едва ли поможет. Поэтому они копают напалмовые ловушки на случай массового прорыва, ну и фильтрационная работа тоже отнимает много усилий – каждого надо осмотреть, каждого проверить на принадлежность…

Он говорил и смотрел в глаза, я никак не могла понять, зачем он все это рассказывает. Я попросила, если можно, раздобыть одежду и обувь – при переходе реки с Артема сняли ботинки, а у Ерша их никогда, судя по всему, не было – культяпки, в которые превратились его ноги, были покрыты толстыми мозолями и сами по себе походили на подошву; если честно, я не могла спокойно смотреть на это, поэтому обратилась к капитану. Ему явно хотелось поговорить еще, поэтому, высморкавшись, капитан проводил меня к пакгаузу, возле которого возвышалась целая гора обуви – капитан пояснил, что всех беженцев с севера разувают – босой человек гораздо послушней и вряд ли далеко убежит. Обувь, сваленная в кучу, оказалась скверного качества, видимо, всё приличное забрали себе солдаты, кое-как я отыскала две пары самодельных тяжелых ботинок, хотя капитан и сказал, что я могу брать сколько хочу.

Неожиданно завыли сирены, капитан вздохнул, подержался за мою руку и снова напомнил, что погода испортится, после чего, сутулясь, побежал в сторону комендатуры. На одной из вышек застучал пулемет, толпа за рекой завыла, я поспешила в вагон.

Состав, уходящий к югу, включал в себя двадцать вагонов, заполненных отфильтрованными босыми беженцами. Они погружались на обычные грузовые платформы – их не успели переоборудовать, и желающие отбыть на юг стояли впритык друг к другу, а некоторые висели по бокам. Вагон для раненых солдат и офицеров, в котором предстояло ехать мне, Артему и мальчишке, тоже оказался забит людьми, в нем лежало полным-полно раненых солдат, они заполняли все полки, а на некоторых умудрялись лежать и по двое.

Артем ждал в купе проводников; если честно, выглядел он плохо. Они оба выглядели плохо, и Артем, и мальчишка, которого он называл Ерш, – имя мы ему придумать на реке так и не смогли, не до того было, хотя, наверное, Ерш пойдет, он ведь из деревни рыбоедов. Красный свитер на Ерше превратился в сплошную рванину, дырок больше, чем целого, и сквозь эти дырки проглядывают царапины и ссадины. Стал похож на шарф.

Я стащила с него остатки свитера, взяла бутылку с антисептиком, щедро намочила тампон и принялась протирать. Ерш не шевелился, словно окаменел, кажется, даже дыхание исчезло, моргать перестал. Пластыря заклеивать раны не нашлось, но, судя по количеству старых шрамов, повреждения переносились им неплохо. Я протерла его еще раз, поставила ампулу антибиотика и оставила подсыхать.

Артему тоже досталось, им я занялась после Ерша. Из одежды на Артеме сохранились только штаны, его кожаная куртка исчезла, рубаха была разорвана, вокруг шеи болтались обрывки ткани и кожаная петля. Плечи, да и туловище Артема пострадали серьезнее, чем у Ерша, кроме царапин и ссадин на нем еще имелись и укусы, то есть не то что отдельные укусы – Артем был покусан весь, укусы глубокие и кровоточащие. Ниток нет. Геля нет. Медицинской глины нет. Пластыря и того нет. Скверно. Поставила антибиотики, двойную дозу, лучше бы тройную, но испугалась, что Артем с непривычки не перенесет, вряд ли он с антибиотиками знаком.

Артем остался к моим манипуляциям равнодушен, сидел и смотрел в окно, поезд никак не мог тронуться. Ерш тоже стал смотреть в окно. Пахло кровью и спиртом. Я сняла макинтош.

Поезд не мог тронуться еще часа три, все это время мы сидели на полке и смотрели в окно, это было так здорово – сидеть и смотреть на море сквозь муть. Ерш закрыл глаза, привалился к стене и провалился в сон. Артем закутал его в одеяло и положил в рундук под полку, сказав, что там ему будет спокойнее. А я подумала, что мне самой неплохо бы в такой сундук и поспать часов десять, но нам сундука не досталось, мы устроились на полке, я у окна, Артем у двери.

В вагоне пахло по большей части медицинскими препаратами и кровью; раненые ехали не сами по себе, за ними присматривал врач, под халатом не видно, какого звания, но плешивый, с длинными, зачесанными набок волосами, тщетно пытающимися прикрыть лысину. Я думала о том, что здесь, на Сахалине, японцы другие, точно позапрошлые. Вот глядишь на них, и на ум приходит начало двадцатого века, деревенские учителя с прокуренными коричневыми зубами, врачи, страдающие лишаем и близорукостью, подагрические истеричные журналисты и торговцы опиумом, столь живописно воспетые в классической литературе, глядишь и думаешь, что время на Карафуто обладает другими свойствами; если в Японии оно подталкивает тебя в спину, поторапливает, то здесь оно словно обволакивает, впитывается в кости и мясо, производит медленное и разрушительное действие.

Карафуто ест людей.

Здесь почти никто не следит за собой, видимо, оставляя это на возвращение домой. Здесь не моют лица и носа, отчего у офицеров щеки и нос часто покрыты угрями, а уши грязны и заросли неприличной жесткой шерстью. Здесь не берегут одежду, когда она приходит в негодность, ее не выбрасывают, а чинят подручными средствами – на Сахалине вы легко встретите подполковника, чей мундир будет протерт на рукавах, прорван по бокам и самым грубым способом заштопан в разных местах.

Старшие офицеры практически поголовно худы и при этом нездорово пузаты, что наводит на мысли о поражении их кишечника паразитами, они обрюзгши и хромоноги от употребления самогона, белкового эрзаца и соленой черемши. Черемша является здесь самой популярной культурой и составляет значительную долю стола условно свободных, впрочем, и свободные японцы употребляют ее с большим удовольствием, утверждая, что эта трава укрепляет здоровье и нервную систему. Стоит ли говорить, что практически во всех местах стоит головокружительный чесночный запах, на непривыкшего человека производящий тяжелое впечатление.

Многие офицеры постоянно подкашливают от курения, которое здесь принято повсеместно, причем курят, как правило, дрянной табак, который для крепости смешивают с толченой костью и мхом.

Младший офицерский состав, подражая солдатам, отращивает безобразные бороды и щеголяет друг перед другом дикостью их форм и размеров, хотя это и категорически запрещено уставом. Но, судя по обилию на острове бородачей, не возбраняется обиходом, в результате построение даже небольшой караульной роты напоминает варварский сход.

Что говорить о других жителях, если сами японцы, являющиеся привилегированным и властвующим сословием, далеки от элементарной опрятности и от элементарной же гигиены? Я хмыкнула от этих неуместных мыслей, куда от них деться, от прежних мыслей? Надо думать, как убираться отсюда, а думается почему-то о глистах встреченного с утра господина полковника, о том, что господин полковник астматик, что у него артроз, что если он и вернется домой, то умрет очень скоро. А еще я убила Сиро Синкая, кажется, лучшего поэта нашего времени. Но его и без меня кто-нибудь бы убил.