Жизнь. Кино - Виталий Мельников

Вспоминая об этой картине, я не могу не рассказать о человеке, который существенно ее обогатил. Это композитор Олег Каравайчук, с которым мы после «Мамы» сделали вместе еще несколько картин. В глазах начальства, Олег был личностью одиозной и непредсказуемой. Он был мальчиком-вундеркиндом сталинских времен и, по слухам, вождь даже подарил ему рояль. Олег об этом никогда не упоминал, но в его скромной квартирке на Васильевском острове действительно имелся роскошный рояль. Непременной частью его облачения были богемные береты. На полированной крышке рояля всегда стояли в ряд суповые тарелки с натянутыми на них для просушки беретами. Олег тщательно следил за тем, чтобы его головные уборы выглядели парадно. Из-под Олегова берета всегда ниспадали длинные волосы. Длинные волосы и бороды были почему-то особенно ненавистны начальникам тех времен. Борода у Олега, правда, росла не очень, но все равно, он вызывал подозрения.

Был даже приказ по Госкино, запрещающий приглашать на «Ленфильм» композитора Каравайчука. Дело в том, что когда-то он должен был срочно написать музыку к фильму «Поднятая целина». Фильм выпускали к важному юбилею. Как раз в день записи оркестра вдруг изменился порядок оплаты музыкантов. Прежде платили за время записи, и музыканты, не спеша, с перекурами совершенствовали качество. Теперь им стали платить за количество записанной музыки, и все стали спешить и халтурить. Олег с презрением бросил им всем на пюпитры деньги из собственного кармана, забрал партитуру и удалился. За это он и был проклят с лишением права работы на «Ленфильме». Тогда талантливого композитора стали приглашать на «Мосфильм».

Но и там с Каравайчуком стали происходить разные скандальные случаи. Однажды, накануне его приезда в столицу, на Красной площади произошла попытка самосожжения. Весь последующий день площадь была под особым вниманием агентов ГБ – мы ведь всегда были крепки задним умом. И вот, на главной площади столицы появился длинноволосый странный человек в легкомысленном берете и пальто-балахоне. Его попросили предъявить документы. В ответ человек пропел фальцетом «ку-ку!» – было у Олега такое шутливое приветствие, а паспорта он с собой никогда не носил. Каравайчука взяли под локотки и повели в особое помещение под ГУМом. Там неизвестного обыскали и нашли у него скомканный телеграфный бланк. В телеграмме было написано: «Просим срочно прибыть переговоры. Комитет девятнадцати». У Каравайчука стали сразу же спрашивать про этот комитет, но Каравайчук заявил, что он свободный человек и не желает ни перед кем отчитываться. Тогда его повезли в другой комитет – по слухам – на Лубянку. Еще бы! Накануне было самосожжение, а теперь вот объявился еще и таинственный комитет. Только к вечеру выяснилось, что Каравайчука пригласили писать музыку для фильма под названием: «Комитет девятнадцати» и просили явиться на переговоры.

Перед записью оркестра у Каравайчука иногда возникали экстравагантные требования. Однажды, записывая музыку к моей картине «Ксения, любимая жена Федора», в перечень ударных инструментов композитор включил два килограмма парной говядины. Каравайчука повезли на рынок, и он лично выбирал эту самую говядину. Оркестранты уже привыкли к его странностям, и ударник, заглядывая в ноты, деловито шлепал куском говядины по деревянной доске. Всем было интересно – Каравайчук добивался неожиданных звучаний и звуковых эффектов самыми необыкновенными способами. Несмотря на его странности и капризы, его любили. И любили его музыку, всегда привносившую нечто неповторимое, многозначное в каждый фильм.

Наконец, с готовым фильмом «Мама вышла замуж», в сопровождении взволнованного Киселева, меня повезли в Смольный. Все было, как всегда: за барьером с непроницаемыми лицами сидели партийные руководители, а в зале – инструкторы. Их было больше, чем обычно. Киселев мне шепнул, что, поскольку фильм про рабочий класс, на просмотр приехал секретарь ЦК по строительству. Посмотрели фильм. Наступило молчание. Первым, вопреки установившемуся порядку, взял слово один из руководителей. Он спросил, нельзя ли сделать так, чтобы бульдозерист Витя был непьющим. Киселев вскочил и поспешно сказал, что, конечно, можно.

– А что думает режиссер? – спросил секретарь.

Я сказал, что для этого нужно переснять картину, потому что в этой Витиной слабости причина основного конфликта.

– Все у вас держится на этом? – спросил руководитель и выразительно щелкнул по шее.

Инструкторы подобострастно засмеялись. Поднялась Пруглова, секретарь по пропаганде, бывшая передовая учительница.

– А как вы относитесь к сцене на крыше? Женская бригада у вас загорает в полураздетом виде! – сурово спросила Пруглова.

Я понял, что раздевать сейчас будут меня. Но тут из-за барьера выскочил человек, похожий на рабочего Максима из фильма Козинцева «Выборгская сторона». Это и был секретарь ЦК.

– Замечательная картина! – выкрикнул Максим. – Наконец я увидел живых людей, а то у нас в кино какие-то куклы в чистеньких комбинезончиках!

Максим хвалил фильм за то, за что все его ругали.

– Пьют? – рассуждал секретарь. – Конечно, пьют, но люди-то хорошие!

Руководители слушали гостя с каменными лицами.

«Победа!» – радовался Киселев. Но он поспешил. На следующий день в «Ленинградской правде» появилась статья «Диагонали любви на экранах». Я даже и не сразу понял, что это про нашу картину. За ночь опять все переменилось. Теперь картину опять ругали, но уже основательно и подробно. Нас обвиняли в оглуплении рабочего класса – строителя коммунизма. Вместо того чтобы жить одухотворенной жизнью, герои картины живут от получки до получки, сквернословят и пьянствуют. В картине приведены образчики диалогов, якобы звучащих с экрана. Диалоги были попросту придуманы какой-то Калентьевой. От имени зрителей она клеймила авторов за очернительство и «мутный поток лжи». Времена были хоть и не сталинские, но такой статьи было достаточно для самых суровых мер по отношению к авторам.

Незамедлительно последовало наказание. В Госкино решили отнести картину к третьей категории качества и «не рекомендовать» ее для широкого проката. На иезуитском чиновничьем языке это «не рекомендовать» означало – запретить. Система кинопроката была тогда централизованной, и потому фильма не увидел широкий зритель ни в одном клубе, кинопередвижке и большом кинотеатре. Картину «Мама вышла замуж» большая часть зрителей посмотрела лет через пять, только когда ее показали по телевидению. Но и тогда, теперь уже телевизионные начальники, решили ее подредактировать. Во время телепоказа я обнаружил, что из фильма исчез один эпизод. В нем Зина и Витя резвились на качелях в парке культуры под модную в то время песенку «Хмуриться не надо, Лада!». Я долго гадал, за что этот эпизод вырезали? Потом мне на ТВ объяснили, что дело было в семидесятом году, когда страна праздновала столетие Ленина. Вот тогда и резанули этот эпизод. Ведь Зина и Витя веселились под куплет: «Нам столетья – не преграда!» Какое же изощренное, больное воображение нужно иметь, чтобы обнаружить в этой фразе крамолу?!

По части невезения «Мама» побила все рекорды. С тех пор, к сверхъестественной бдительности чиновников, к взлетам и падениям, успехам и провалам я стараюсь относиться спокойно. Это неизбежный риск. Он неотъ-емлемая составляющая избранной профессии. Я часто размышлял потом, как мне строить дальше свою ленфильмовскую жизнь? «Чудище обло, озорно, стозевно и лаяй!» Так, кажется, называл Радищев российскую государственную машину. Это саморегулирующееся и самодостаточное устройство. Оно запрограммировано только на самозащиту. От него не следует ждать понимания и сострадания. Пройдет немало лет, прежде чем эта система перезагрузится в интересах своего хозяина – человека. А пока – это данность и противостоять ей можно только, сочувствуя человеку, всеми силами утверждая его самоценность, его человеческое достоинство. Сказано, конечно, пышновато, однако иногда полезно взбадривать себя высокими словами.