Коммунизм своими руками. Образ аграрных коммун в Советской России - Доминик Дюран

Читки вслух и обсуждения, которые А. Топоров устраивал в коммуне, вошли в ее повседневность, стали любимым досугом коммунаров. Собранные Топоровым материалы содержат выдержки из высказываний крестьян о героях литературных произведений, о том, как они изображены авторами, причем крестьяне со своей точки зрения разбирают и стихи, и пьесы, и романы. Обычно в ходе обсуждения сначала звучали их свободные высказывания, а потом ответы на подготовленные Топоровым вопросы. В дополнение устно высказанным суждениям, в материалах, опубликованных в 1930 году, есть и некоторое количество письменных отзывов от грамотных коммунаров.

Вот, например, комментарий крестьянина Д. С. Шитикова в ответ на реплику другого коммунара о том, что «каждый стих Пушкина горит несгораемым кустом»: «Мне вспомнилась сказка из Библии о неопалимой купине. А дальше мозга мои шибануло на другую умную сказку из Библии — об огненном столбе. Та еще лучше подходит к Пушкину. Когда Моисей вывел евреев из Египетского рабства, то повел их по срашным местам. Надо было утекать шибко, а то фараоны настигнут. Ночью было худо бежать людям. Тогда бог послал им огненный столб. И шел этот столб впереди массы и освещал ей путь во тьме. А масса шла из рабства к свободе... Так и Пушкин. При царской тьме в России он, как огненный столб, освещал угнетенному русскому люду путь к свободе».[412]

Или вот, например, коммунар Е. С. Блинов описывает свое впечатление об услышанном: «Во время переворота я в городах и на фронтах слышал всяких первоклассных ораторов, но никто из них не ударил по моей голове революционными мыслями так сильно, как “Молодой король” Уайльда».[413]

В этом же издании помещена и статья Топорова «О первом опыте крестьянской критики художественных произведений», где он подробно описывает типы эстетических реакций крестьян и их вкусы — к чему тянутся, что отвергают. Советские писатели, которые были заинтересованы в контакте с читательской массой, ценили возможность узнать мнения читателей. С одной стороны, коммунары могут, конечно, как и всякий читатель, выносить суждения о содержании произведений, обсуждая поступки героев, будто герои — это живые, люди. Это было в 1920-е годы довольно распространено в качестве комсомольского мероприятия (что-нибудь вроде «суда над Онегиным»), Но, с другой стороны, эти погруженные в гущу раниесоветской сибирской действительности крестьяне оказываются достаточно квалифицированными для того, чтобы высказывать свои — пусть наивные, но оттого еще более ценные — соображения о том, как сделаны литературные тексты. Так, например, Феоктист Березовский, известный нам как автор очерка о сибирской коммуне «Красный Октябрь», посылает Топорову в «Майское утро» два экземпляра своего романа «Бабьи тропы», посвященного жизни сибирских крестьян,[414] и ждет откликов.

Адриан Топоров и его деятельность — случай, безусловно, исключительный. Но он показателен в отношении того, что было возможно в коммунах, пока идеологический контроль со стороны государства не стал всепроникающим. В этот период коммуны скрывали за фасадом одинаковой формы хозяйствования значительное разнообразие, лишь отдельные отголоски которого попадают в публикации.

Если новый быт и культура повседневности связываются в пропагандистском дискурсе с сознательностью и просвещением, то быт старый, отживший и некультурный нередко ассоциируется с разными видами дурмана — с религиозным дурманом и с пьянством. Борьба и с тем, и с другим находит свое отражение в «Коллективисте», но, по понятным причинам, практически никак не дает о себе знать в брошюрах, где в лучшем случае встречаются бодрые рапорты об окончательном искоренении религиозных предрассудков.

Адриан Топоров, сам человек непьющий, пишет в «Коллективист», среди прочего, и о пьянстве. Его расцвету способствуют «и торжество побед, и хозяйственное укрепление коммун, и образование почти в каждой из них особой головки, которая захватила себе власть в руки, сведя к нулю общекоммунальную общественность».[415] К началу 1923 года пьянство во многих коммунах выросло в целое бедствие, грозящее самому существованию организаций, потому что «вслед за “головкой”, напропалую стали хлестать самогон и медовуху и рядовые коммунары».[416] Автор приводит пример того, как экономически сильная коммуна развалилась по этой причине. Вот как, случается, выглядит «советский праздник»: «В деревню приехали на тракторе коммунары. На стального коня смотрят во все глаза: он в деревне — впервые. Прошел митинг. Кончились речи. А после коммунары, нажравшись самогона, похабно ревели, матерились. [...] Все навыки нового быта, все лекции докторов о вреде пьянства — все летит к черту, едва только приходит праздник».[417]

Вплоть до 1929 года в «Коллективисте» периодически появляются публикации похожего содержания и настроя, излагающие иногда такие факты, что невольно представляется и вся действительность, органической частью которой они могли являться. В одной из коммун поголовное пьянство затрагивает и совет коммуны, и секретаря ячейки ВКП (б), которые пропивают деньги коммуны: ответственный работник был послан внести 200 рублей задатка за трактор, но напился, и деньги у него из кармана вытащили. «На общем собрании т. Головин расплакался, и ему простили».[418]

В том же Терском округе, что и «Пролетарская Воля», в коммуне им. Шаумяна, хозяйственные непорядки идут рука об руку с низкой трудовой дисциплиной: на годовщину революции коммунары устроили забастовку, отказались выходить на работу и требовали от совета выдать денег. Получив деньги, они пошли в город, где деньги пропили и устроили драку.[419]

В символически нагруженные моменты советских праздников власть особенно чувствительно относилась к разного рода проявлениям протеста и несогласия, тем более к таким радикальным, как забастовка. Совсем вскоре после этого, буквально через пару лет, такого рода сообщение смогло бы появиться лишь в уголовной хронике, с присовокуплением информации о карах, постигших подстрекателей, зачинщиков и участников этой вражеской вылазки; однако в этом сообщении даже не говорится о принятых мерах, потому что пока забастовка и пьяная драка выглядят как симптом бытового неблагополучия и слабости воспитательной работы, но не как провокация, направленная на подрыв государственного строя.