Архив Шульца - Владимир Паперный

Второе письмо лондонскому другу

26 августа 1978 года

В прошлый раз мы остановились на правом берегу Тверцы около Крестовоздвиженской часовни, построенной Львовым в 1814 году. Правильнее было бы сказать, построенной по проекту Львова, поскольку он умер в 1803-м. Когда реставрировали купол, остатки живописи покрыли ровным слоем белил. Не знаю, почему я сказал тебе, что там были остатки “Спаса Ярое Око”. Я разыскал тот слайд, сейчас он у меня в руках. Там были ленты, лучи, остатки надписи “славимъ”, “крестъ”, “воздв…” и абсолютно ничего похожего на “Спас Ярое Око”. Произошла, как ты уже сам наверняка догадался, визуальная контаминация.

Конечно, эта живопись 1888 года не представляла художественной ценности. Конечно, пристройки 1903 года, использовавшиеся до недавнего времени как комиссионный магазин, нарушали целостность замысла Львова, но я все-таки против такой реставрации. Можно сделать следующий шаг и рассматривать деятельность реставраторов как еще один элемент в том же ряду обновлений, но тут есть принципиальная разница. Одно дело, когда человек достраивает, то есть вставляет свое слово в уже написанный текст. Другое – когда человек начинает править, зачеркивать и стирать, то есть берет на себя роль оценивающей инстанции, что не может не раздражать другие оценивающие инстанции, например меня.

Перед тем как покинуть город, мы зашли к краеведу Суслову, точнее, я зашел к Суслову, а Витька, Ленка и присоединившийся к ним сонный Женька остались ждать меня во дворе. Ждали они, надо сказать, долго.

А что я мог сделать, если Александра Александровича я застал лежащим в постели, опутанным резиновыми трубками, которые он то и дело трогал, чтобы убедиться, что они теплые: то есть моча из мочевого пузыря идет в резиновую грелку, а не на простыню. В комнате стоял резкий запах тройного одеколона, чтобы заглушить все остальные, но одеколон помогал плохо. Суслов был сильно небрит и выглядел очень старым, каким он, в сущности, и был, потому что восемьдесят лет – это, как ни крути, очень много. Его жена, бывшая его ученица, была, видимо, на огороде. Я постучал в дверь, слабый голос ответил мне: “Войдите”.

Я вошел. Комната за те два года, что я не был, не изменилась совсем: те же фотографии на стенах, те же коврики – этот странный стиль деревенской интеллигенции. Суслов лежал в другой, маленькой комнате, за занавеской у окна. Два года назад он был там же, у окна, но в кресле, а теперь лежал на кровати, ногами к окну. Он не узнал меня, и я стал рассказывать, как я приезжал два года назад, как мы переписывались, как я прислал ему статью о русской архитектуре, где было довольно много о нем, и была даже его фотография, он все вспомнил, прослезился и велел мне снять со стула кипу вырезок и сесть.

“Помню, помню, голубчик, – говорил он, морщась и ворочаясь от резкой боли в мочевом пузыре. – Все помню и очень благодарен, что не забыли. А что не пишу вам, простите, сил нет, все время жжет и жжет, ни на минуту не отпускает, а голова ясная, иногда хочется поработать, материал какой-нибудь послать в «Маяк коммунизма» или даже в «Калининскую правду», а не могу. Плохо, очень плохо, голубчик. Но жаловаться не могу, я чист, накормлен, жена ухаживает, из горкома заходят иногда, рассказывают, ученики заходят. Как я вам завидую, что вы сейчас пешком пойдете по Новоторжскому уезду, я ведь столько тут ходил, все тропинки знаю, а сейчас вот лежу. Говорят, могила Вульфа опять в запустение пришла, я ведь ее разыскал в свое время, в горком пришел, мне пятнадцать рублей выписали, я плотника взял, мы с ним деревянную ограду сделали. А то ведь никто не знал, где он похоронен, Павел Иванович, друг Пушкина, а теперь, говорят, ограду сломали, и где могила, никто уже и не знает, а я встать не могу, чтоб им показать. Будете в Митино, посмотрите, там, говорят, на правом берегу стали церкви деревянные свозить, не знаю, не видел. А в Прутне, на погосте, там, где Анна Петровна Керн похоронена, это ведь тоже я разыскал могилу, никто не знал, где она похоронена, там, говорят, украли надгробие Ивана Кирилловича Собриевского, генерала кавалерии, при Александре II служил, вы уж посмотрите, голубчик, хорошее было надгробие, с фигурой ангела летящего”.

Я оставил Суслову пачку индийского чая со слоном и целый круг краковской колбасы, чему он был очень рад, – почетный гражданин Торжка жил на пенсию в восемьдесят рублей. Еще, правда, сорок получала жена, но этого все равно не хватало, все уходило на лекарства.

Мы прошли по левому берегу Тверцы вверх по улице Соминке, которая названа так потому, как писал Суслов в “Маяке коммунизма”, что здесь в доках ремонтировались особые речные суда “соминки”, на которых в Петербург везли зерно. Эти соминки бурлаки тащили вверх до Вышнего Волочка, а там те плыли уже по течению сами. Потом город кончился, и мы пошли по старой Петербургской дороге, пока не дошли до Смыковского ручья, названного так потому, что около него сходились в XVIII веке разбойничьи шайки, пока в 1711 году Петр не велел полковнику Козину всех переловить и повырывать ноздри. Тот повырывал, но, по-видимому, не разбойникам, а тем, кто попался. Так или иначе, эта мера подействовала, потому что, когда мы поставили не без некоторого страха палатки у Смыковского ручья, все обошлось. Правда, Витька утверждает, что когда он вылез в четыре утра, было уже довольно светло, и он увидел неподалеку от наших еще одну палатку, оранжевую, и рядом с ней человека. Когда же мы встали, это было около девяти, никакой лишней палатки и никакого человека не было. Это странно, мы заснули около часа ночи, тогда палатки тоже не было. Кому могло понадобиться ставить рядом с нами палатку после часа ночи, да еще так бесшумно, что мы ничего не услышали, а затем так же бесшумно снимать ее на рассвете?

– Это был Эдик! – хихикая, произнес Женька, а Ленка покраснела.

Мы побывали в деревне Митино, принадлежавшей некогда Львовым, но не тем Львовым, а другим, что не помешало “не тем” пригласить “того” Львова, чтобы он им все построил. Построил он среди всего прочего оранжерею, где было специальное помещение для павлинов, этот чудак держал только синих, а белых и зеленых за павлинов не считал. Там было еще одно, восхитительное по своей нелепости, сооружение: погреб в виде египетской пирамиды. С двух противоположных сторон к пирамиде приделаны входы, арки и своды, сложенные из гигантских булыжников-валунов.

Пирамида высотой с двухэтажный дом была заколочена, но если подпрыгнуть и зацепиться рукой за слуховое окошко, туда можно было заглянуть. Похожее сооружение существовало под Берлином, Freimaurerpyramide, масонская пирамида. Пирамида Львова, как писал в своей брошюре Суслов, тоже имела отношение к масонству, “она была секретной лабораторией, в которой российские масоны пытались управлять потоками невидимой энергии”.

Барский дом сохранился хорошо. В этом доме, превращенном в международную ленинскую школу, в 1930-е годы отдыхал первый и единственный президент ГДР Вильгельм Пик. После 1943-го Пик уже не мог там отдыхать, потому что ленинская школа разделила судьбу Коминтерна. Шахматы, которыми играли отдыхающие, достигали в высоту метра, быть может, ими играли Вильгельм Пик с Сэном Катаямой, но доиграть им не довелось, потому что позвали ужинать, а Вильгельм Пик если и мог отказаться от оппортунистической политики врагов рабочего класса Носке и Шейдемана, то от ужина – никогда.