Архив Шульца - Владимир Паперный

– Дедушка, – говорит Шуша после долгих размышлений, – я тебя должен предупредить. Американцы ненормальные. Они помешаны на чистоте и запахах. У них, если от человека пахнет по́том или даже вообще ничем не пахнет, они его избегают. Должно пахнуть одеколоном или дезодорантом – это сигнал, что ты живешь по правилам и с тобой можно иметь дело. Каждый день эти психи принимают душ и моют голову. Потом мажут подмышки дезодорантом. Потом надевают всё чистое. Абсолютно всё! Представляешь? Приходится под них подстраиваться. Ты уж извини! С волками жить – по- волчьи выть. Перед концертом вымоемся, я купил тебе трусы, майки, носки и рубашки. Твой костюм я сдал в химчистку, сегодня можно получить.

– Слушай, – говорит дед, – так это ж здорово! Мне нравится. Пойдем чистыми. Музыка требует чистоты.

В Америке ему нравится все. Концертный зал Фрэнка Гери вызывает уже полный восторг.

– Какая красота! Это цветок! Какая фантазия!

У Шуши куплены два билета в ряду АА, места 140 и 141, самый центр, перед сценой, лучше этих будут только у самих певцов. Сколько это стоило, Шуша не признаётся. Зал производит на деда еще большее впечатление.

– Я всегда думал, – говорит он, – что Большой зал Московской консерватории – это самое лучшее место.

– Это потому, – говорит Шуша, – что тебя никогда не пускали за границу и ты не был в Ла Скала. Я был, но этот зал лучше.

– Потрясающе! – продолжает дед. – А этот орган! Какая необычная форма! Как будто ты шел по лесу и между деревьями вдруг заиграли трубы.

Концерт окончен. Они спускаются на эскалаторе в подземный паркинг.

– Как интересно! – говорит дед. – Два разных голоса. Один – настоящий оперный. Его даже ставить не надо, он таким родился. Сила природы. Так в Италии поют на базарах и ярмарках. А тот, другой, в майке, – совсем не оперный голос. Он поет горлом. Ему нужен микрофон. Но вместе получается поразительно: шелк и бархат.

– Дедушка, а правда, что ты не любил евреев?

– Не любил. Но когда Валя вышла замуж за Даню, он и все его родственники и их дети стали членами моей семьи, тут уже мне было все равно, кто они – евреи, грузины, пусть даже негры. Ты, кстати, сам на негритянке чуть не женился. А если б женился, то и ее бы я принял в семью. Я христианин, для меня нет ни эллина, ни иудея, но во всем Христос.

– А правда, что ты меня крестил в Елоховской церкви?

– Правда. Договорился с отцом Николаем, крестили при закрытых дверях, чтобы у твоего отца не было проблем.

– А мне в Америке сделали обрезание.

– Ну вот, ты теперь как Христос, и обрезанный, и крещеный.

Появляется Заринэ. На ней красный шелковый архалук с большими вышитыми цветами. В руке браунинг Графини.

– Я должна тебя убить, – говорит она.

– Да-да, конечно, – кивает Шуша.

Заринэ нажимает на курок. Из браунинга вылетает струя клюквенного сока. У Шуши на белой рубашке – мокрое красное пятно.

– Плагиат из Блока, – говорит Шуша. – Пойдем лучше с нами!

Валя обнимает Заринэ. Родители и Заринэ идут по тропинке. Шуша позади. Из-за куста орешника с лаем выскакивает Татоша и прыгает вокруг Шуши. Шуша садится на корточки, гладит Татошу, а тот ухитряется лизнуть его в нос.

Сзади слышен топот детских ног. Шуша оборачивается и встает. К нему бежит Джей. На ней то самое белое платье с большими красными розами, которое ей купили перед поездкой на Рижское взморье. Она обнимает Шушу за шею и неожиданно целует.

– Ты возьмешь меня с собой в Америку? – спрашивает она.

– Да, да! Конечно возьму!

– Знаешь, – говорит она, – одна девочка, Ира Ашмян, научила меня икать. Вот послушай!

Шуша послушал, но ничего особенного не услыхал.

– Неплохо, – сказал он.

Теперь он один. Вдали появляется фигура девушки. Солнце освещает ее сзади, виден только силуэт и светящиеся в лучах солнца развевающиеся огненно-рыжие волосы. Она подходит ближе, теперь видно, что в руках у нее книга. Внезапно в Шушин фильм вклинивается кусок из “Дракона”.

– Только бы она мне понравилась, – шепчет Ланцелот, глядя на приближающуюся Эльзу, – только бы она мне понравилась…

Издалека доносятся звуки флейты и тубы, что-то очень знакомое. Нино Рота? Девушка с рыжими волосами подходит ближе. Она берет Шушу за руку и тянет за собой. Он послушно идет за ней. Они выходят из леса. На крутом берегу Сетуни стоят люди.

– К нам, к нам! – машут они руками.

Рыжая девушка и Шуша поднимаются. Джей в платье с розами держит на поводке Татошу, который скачет и виляет хвостом. Рядом отец в голубой тенниске под руку с мамой. За ними Заринэ, она держит за руку Рикки в сандалиях древнего римлянина, за ней Катя Харченко с Алексеем Егоровичем, два дедушки и две бабушки. Рядом на пеньке Сеньор со своей вечной Paese Sera в одной руке и пачкой “Шипки” в другой.

Солнце клонится к закату. Музыка переходит в до мажор и становится все быстрее и громче. Рыжая девушка, не выпуская Шушу, правой рукой берет Заринэ, и вся цепочка, взявшись за руки, начинает двигаться вниз по склону. Шуша кричит Сеньору, чтобы он присоединялся, но тот раздраженно отмахивается.

Музыка становится еще громче. Сверху бегут Ника и Мика, Дина, Сашка Бондарчук с Аллой, Милочка с дочкой, Любовь Семеновна на высоких каб- луках с ярко накрашенными губами тянет за руку Аркадия Шульца, за ними еще какие-то люди со смутно знакомыми лицами. Цепочка растет. Музыка играет еще быстрее, начинает темнеть. Вся цепочка спускается к реке. Темнеет. Музыка переходит в ля минор, потом постепенно становится все медленнее и тише. Полная тишина. На черном экране появляется надпись шрифтом Траяновой колонны:

LA FINE DEL FILM

Письмо Григория Рида, полученное издательством 12 января 2021 года

Слухи о моем самоубийстве оказались верными. Я действительно решил покончить собой и выпил горсть разнообразных снотворных, скопленных мной в больнице за несколько лет. Потом я спустился в подвал, куда почти никогда никто не заходил, и лег под лестницей. Все было бы хорошо, но от лежания на цементном полу у меня началось воспаление легких, и, хотя я находился в бессознательном состоянии, мой организм начал стонать. Короче, меня нашли и откачали.

Сволочи.

Что я хочу сказать, это что Шульц все наврал. Ничего этого не было. То есть архив был, но я его сжег в печке. Жизнь его семьи мне абсолютно неинтересна. И ничего я ему не посылал.

Если не опубликуете это письмо, подам в Высший Суд.

И пусть вернет мой автопортрет.