Госпожа камергер - Виктория Дьякова

Мари-Клер остановила арбу под широкой старой грушей, разросшейся у сложенной из камней ограды, – поднявшись высоко, солнце жгло лучами ее лицо даже сквозь обнизанные зеленой листвой ветви. Сдернув платок с головы, Мари оправила волосы. Она слышала, как заголосил мулла, призывая правоверных к молебну. Теперь ей надо было дождаться конца намаза, чтобы после него присланные Сухраем помощники сняли с арбы тяжелые мешки с рисовой мукой и отнесли их в хранилище, где муку как зеницу ока будут охранять лучшие воины Шамиля. Свежий ветерок, прилетевший с гор, играл солнечными бликами, пробивающимися сквозь прозрачные листья – ободранная, тощая собака, подбежав к арбе, привстала на задние лапы. Обнюхав мешки, она оторвала свисавшую над забором еще зеленую ветку винограда и убежала за дом, волоча добычу по пыльному двору.

Мари-Клер сошла с арбы и, откинув черную мантию, расправила складки на синем камлотовом платье. Светлые волнистые волосы упали ей на лицо, она отбросила их, солнце брызнуло в глаза – она зажмурилась. Вдруг за ее спиной звякнула подкова о камень. Мари обернулась. Сухрай спрыгнул с темно-серого, покрытого потом скакуна и смотрел на нее жгучими, черными глазами – исхудавший, покрытый шрамами после многих сражений, но по-прежнему горделивый и красивый, как и десять лет назад.

Смутившись, Мари-Клер снова запахнула мантию и накинула на волосы капюшон – она видела, как сожаление отразилось во взгляде кадия, он вошел во внутренний двор имама, а за забором, отделявшим двор от женской жилой половины, послышались быстрые резвые шажки и шелест шаровар из шелка – ревнивая Аминет, без сомнения, наблюдала за ними в щелку.

Когда молитва закончилась и прислужники кадия явились за провиантом, Мари-Клер отправилась за ними в дом. Здесь, проходя мимо кунацкой, она видела собравшихся на совет к Шамилю его вождей. Кроме Сухрай-кадия в кунацкой сошлось человек шесть стариков с седыми, серыми и рыжими бородами, в чалмах и без чалм, в высоких папахах и новых бешметах и черкесках, подпоясанные ремнями с кинжалами.

Сухрай выделялся среди них не только молодостью лица и мускулистым телосложением, но и ростом – почти что на голову выше остальных. Все они, последовав примеру верховного имама, так же как и он, подняли руки ладонями кверху и, закрыв глаза, прочли молитву, потом отерли лицо руками, спуская их по бородам и соединяя одну с другою. Окончив это, все сели – Шамиль посередине на высокой подушке, и началось обсуждение всех предстоящих дел.

Первым Шамиль приказал позвать на совет старшего сына наиба Хаджи-Мурата именем Юсуф, и Мари-Клер насторожилась, решив, что ей во что бы то ни стало надо услышать содержание их разговора. Она знала, что именно Юсуф осуществляет у Шамиля все сношения с турецкими контрабандистами и отвечает за доставку пороха на тайный завод черкесов.

В отличие от своего отца, не поделившего власти с верховным имамом и время от времени то перебегавшего к русским, то снова возвращающегося назад, молодой Юсуф служил Шамилю верно. Желающий только одного – продолжения легкой и разгульной жизни, которую он вел обыкновенно, – Юсуф открыто противоречил отцу и выказывал Шамилю преувеличенно восторженное поклонение.

Вот и теперь, ожидая приглашения к имаму у ворот внешнего двора, он вошел в кунацкую с выражением трепетного благоговения на лице и, остановившись у двери, встретился с упорным, сощуренным взглядом Шамиля. Постояв немного времени с опущенной вниз головой, Юсуф приблизился к имаму и поцеловал его большую, с длинными пальцами руку.

– Что, сын Хаджи-Мурата, известно тебе о наших союзниках? – донесся до Мари-Клер ровный голос Шамиля. – Когда прибывают они с благословенной помощью Аллаха?

– Велено, великий имам, жечь сигнальные костры нынче ж ночью, – отвечал покорно Юсуф, – у впадения в море Джубги (река), отсчитав от того места четыре тысячи шагов к востоку.

– Нынче ночью? – переспросил Шамиль, и в голосе его промелькнула веселая усмешка. Однако он снова быстро принял на себя прежнюю маску величавой торжественности и, закрыв глаза, погрузился в молчание, заставляя всех выжидать, что же он скажет дальше. Повисла напряженная тишина. Давно привыкшая к спектаклям, разыгрываемым верховным имамом перед собратьями по оружию, Мари-Клер почти наверняка могла предсказать, о чем думает застывший сфинксом черкесский фараон.

Напряженная борьба с Россией, требовавшая не только физического, но и духовного напряжения, заставляла имама особенно следить за всеми мельчайшими деталями своего поведения. Он давно уже не верил в Аллаха и на встречах с русскими генералами один на один высказывался насмешливо о Коране. Он понимал всю безнадежность продолжавшейся годами войны и обреченность свою в сопротивлении. Он не мог не отдавать себе отчета в том, что провозглашенные победы на самом деле являлись для него поражениями, что его народ голодал и умирал от болезней, множество аулов было сожжено и разорено, и многие племена уже колебались, размышляя над возможностью поскорее перейти под власть русских.

Однако Шамиль продолжал играть на театре войны свою неугасающую роль ниспосланного Аллахом ангела – Мункара. И больше всего он боялся, что кто-то из самых близких ему людей, в первую очередь Сухрай-кадий, догадается об его усталости от борьбы и его сомнениях в прежней непримиримости, стойкости, верности традиции и вере. Тогда, – случись подобное, – верховный имам мгновенно потерял бы свое влияние и его место было отдано бы Сухрай-кадию.

Наклонившись вперед, Шамиль резко открыл глаза – они зорко взглянули на поникшего головой Юсуфа.

– Знаешь ли ты, что твой отец ведет сговор с гяурами? – спросил у него имам, сильно прищурившись. – Говори мне.

– Знаю, великий имам, – Юсуф опустил голову еще ниже и отвечал едва слышно, – знаю и жалею об этом.

– Знаешь ли ты, что в моем ауле находятся твоя мать и бабка? – продолжал спрашивать имам, и голос его звучал все более угрожающе.

– Знаю…

– Так вот, – жестко заключил Шамиль, – запомни, ты головой отвечаешь мне за то, чтобы порох был доставлен сегодня ночью без всяких препятствий. Если же дело провалится, я отдам твою мать и бабку по аулам в рабство, а тебе отрублю голову.

Услышав слова Шамиля, Юсуф поднял голову – скулы на его худощавом, осунувшемся лице напряглись, но все же он принял обещание имама со спокойствием.

– Нет, я передумал, – желая все же перебороть самообладание молодого джигита, продолжил Шамиль, выдержав молчание, – считай, что я пожалел тебя и не убью. Я выколю тебе глаза, как то делаю со всеми изменниками…

Мари-Клер вздрогнула, услышав угрозу имама, как будто она относилась к ней самой – столь веско и холодно, ледяно-холодно произнес тот свои слова. Юсуф же и на этот раз выслушал их без содрогания, но когда вышел из кунацкой, – Мари-Клер хорошо видела то, – изогнулся и, выхватив кинжал, в ярости воткнул его в ту самую старую грушу, у которой все еще стояла монашеская арба.

«У впадения реки Джубги в море, отсчитав четыре тысячи шагов на восток, сегодня ночью, – повторяла про себя Мари, пересыпая сушеные финики из мешка в кадку, – теперь надо сообщить об этом Абреку…» Она понимала, что уже слишком долго, недопустимо долго находится внутри шамилевой сакли и тем неизбежно рискует вызвать на себя подозрения, – но она все еще тянула время, выдумывая для себя в хранилище занятия, чтобы все же дождаться конца совета – она надеялась, что старейшины имама рано или поздно заведут речь о Хан-Гирее и о том, каким образом тот предлагает мулле Казилбеку заманить русский авангард в ловушку у хребта Нако.