Рыцарь и его принцесса - Марина Дементьева

ослепла. А когда открыла залитые выступившими слезами глаза, увидела, что нижний сундук отодвинут настолько, что можно приотворить вовнутрь дверь. А вслед за тем — тень, нависшую надо мною. Она показалась огромной, словно не принадлежала человеку.

Но ард-риаг всё же был человеком.

И потому я попыталась.

Воззвать… к чему? К милосердию? К благонравию? К которой из этих никогда не существовавших в нём добродетелей?

Хотя бы к рассудку.

— Пожалуйста, отец…

О, надёжней оказалось дозваться до сознания дикого зверя.

Ард-риаг был пьян, так беспросветно, беспробудно пьян, каким я не могла себе его и вообразить. Иных вино валит с ног, его же наделило нечеловеческой силой и упорством, взамен разметав в клочья остатки сдерживавших тёмное желание запретов. Наивность сделала меня незрячей, я потерялась в вопросах об отцовской любви-ненависти, а подспудный страх перед древним преступлением сокрыл единственный ответ, что объяснил бы всё, но лишил рассудка.

Я непрестанно испытывала отголоски неназываемого ужаса, чем старше становилась, тем ближе он подступал, тем явственней представал в своём безобразии. Мне не было покоя, но оберегавший разум заслон всё же не был разрушен. Недовольство мной, не произнесённая, но возложенная вина за смерть обожаемой жены, нежеланье знать — насколько легче оказалось принять ненависть вместо такой… любви!

Сколько раз я была близка к разгадке — только руку протяни! Но вместо этого в страхе отшатывалась, закрывая глаза.

Запертая снаружи дверь.

Незримый враг, защитой от которого ард-риаг скликал лучших воинов со всех земель.

«Лорд знает больше, чем говорит…»

Единственная похвала, которую я знала — за схожесть с матерью.

И сокрушительный гнев, стоило хоть в чём-то не соответствовать ей, отцовским воспоминаниям о том, каков был её облик.

«Она должна хотя бы издали походить на Гвинейру!..»

О том же мистическом сходстве хоть единожды сказали все, кому доводилось увидеть мою мать…

«Вас можно было принять за одну женщину. Иногда мне кажется, что Гвинейра отдала тебе свою душу и теперь живёт в тебе».

…и даже те, кто её не знал.

«И ты, её дочь, что так на неё похожа, точно бы она и есть, и всё схожей с каждым годом, с каждым днём… Чему ты удивилась? Я не видела Гвинейру, но твой отец твердит это и не позволяет забыть. Благодари его — я возненавидела её в тебе!»

И обращённый ко мне крик: «Гвинейра!»

Желающих уничтожить кровь ард-риага было предостаточно. Однако отец искал мне защиты не от вражеских подсылов.

От себя. От врага, которого он нёс в себе, тёмного безумия, что накатывало и утихало, опасное и непредсказуемое, как море.

В нём причина моего затянувшегося положения невесты на выданье, внезапного сговора и немыслимо отложенного брака.

Джерард догадывался об истине… чужак, он опередил меня на пути к разгадке.

«Твой отец — извращённое чудовище, безумец! Не редкость жертвовать детьми во имя власти, но здесь что-то ещё, нечто худшее».

«Послушна во всём?»

Теперь сыскалось объяснение и наговору, несправедливому, невыгодному.

«Сам слышал, как ард-риаг толковал с папашей, старым пнём. Что невеста, значит… с изъянцем».

Ты тогда решил, да… отец?

А нынче, когда риаг Мередид назвал бардам «Сватовство к Этайн», не ведая, чт`о значит для знатного родича история преступной связи?.. И воплощённое на глазах тёмное желание потрясло рассудок и придало сил в последней попытке избегнуть преступления. С какою ненавистью (а на деле — страхом!) ард-риаг гнал меня от себя. Скорее выдать дочь, скорее обезопасить её и себя от злодеяния.

Но благой порыв пропал втуне. Что причиной тому? Не я ль сама подтолкнула ард-риага на погибельный для нас обоих путь? Не его ли видел Джерард наблюдающим за нашим расставаньем? Если так, я и впрямь проклята.

— Остановись, отец… не делай этого.

Ответом на мольбы он шагнул ко мне.

2

Прежде не видимая Нимуэ возникла откуда-то и кошкой бросилась на обезумевшего господина.

— Не отдам, проклятый!

В оцепенении я видела, как ард-риаг, не глядя, одной рукой отшвырнул старушку.

— Прочь, ведьма!

Нянюшка упала, как мне показалось, беззвучно, будто мягкий тюк. Упала без возгласа и лежала так же не шевелясь и немо.

Словно сжалась на горле чья-то рука, выдавливая жалкий всхлип.

— Няня, миленькая, только не умирай! Зачем же ты… что же это?..

Забыв подняться или вовсе разучившись стоять, я ползла к темнеющему вороху ткани — юбок, шалей, платков, в которые без меры куталась Нимуэ. Родная моя, хорошая, только не ты, только не так…

Мысли, отрывистые, недодуманные, толклись в разуме, словно осаждённые, запертые в убежище, бывшем спасением, а теперь забросанном факелами и превращённом в один погребальный костёр. Из глубин сознания поднимался, множился вой.

Нянюшка, куда тебе было против… зачем вмешалась… зачем…

А разве она могла иначе? Она клялась моей матери, лежащей на смертном одре… готовой взойти на хрустальную ладью, плывущую в Блаженную Страну. Клялась и не могла не сдержать клятвы. Да и без неё…

Не могла иначе, но чего сумела достичь?

Не защитить, лишь оделить болью и виной, от которой не избавлюсь до смерти. Не смогу.

Нянюшка…

Слепо шарящие по полу пальцы осязали что-то тёплое и немного вязкое. Точно во сне я поднесла к лицу ладонь. На почти белой коже отчётливо темнели медленные тяжёлые капли.

Но худший кошмар — не сон. Второй раз в жизни я несу на своих ладонях кровь любимого человека. И от этой мне уже не отмыться.

Я не успела дотронуться до Нимуэ. На нас обеих упала чёрная тень, враждебное, давящее присутствие за спиной пригнуло долу. А после оторвало от земли, только мои руки ещё продолжали бессознательно тянуться к няне, но злая сила влекла меня всё дальше от неё.

Вот и дождалась исполнения непрозвучавших детских просьб. Хотела отцовских объятий — ну так получай, отмерено сполна! Чего ж не радуешься, зачем рвёшься прочь, кричишь и плачешь? Мечтала ведь о ласке? Недолго осталось потерпеть, получишь, чего и не чаяла!

Как чудовищно-невыносимо! С ужасом, с дрожью отвращения ждала я супружества, еженощной близости обрюзгшей стариковской плоти, закрывала перед сном глаза и видела маслянисто блестящие взгляды риага Стэффена, вспоминала липкие касания трясущихся от вожделения рук. Запрещала себе думать о совете отчаянного бастарда. Полагала — худшему не быть.

И заблуждалась, заблуждалась, как всегда, думая, что постигла предельную истину.

Связь с родной своей кровью… Разум мутится, ввергая себя во тьму: только б не осознавать мерзость происходящего!.. Не хочу находить пути из этой тьмы, пусть она обоймёт меня навечно, пусть память сотрётся, пусть чувства истлеют