Корабли времени - Стивен Бакстер

Вкратце Уоллис поведал мне историю его жизни. Родился в Австрии, защитился в Вене, в области математики. Увлекся школой логического позитивизма, которую он там обнаружил (лично у меня никогда не оставалось время на философию), интерес его сконцентрировался на логике и основаниях математики.

В 1931-м, когда ему было двадцать пять, Гедель опубликовал свои тезисы, потрясшие научный мир — о некомпетентности математики.

Позднее он проявил интерес к модной тогда среди физиков теме взаимоотношений Времени и Пространства и произвел на свет несколько работ с рассуждениями о возможности путешествий во времени (На них-то, должно быть, и ссылался Нево). Вскоре под давлением со стороны Рейха он переехал в Берлин, где приступил к работе над военными заказами.

Мы подошли к двери с медной табличкой, на которой было запечатлено имя Геделя. Табличка была прибита недавно — на ковре я заметил мелкую бахрому опилок упавших со сверла.

Уоллис предупредил, что в моем распоряжении всего несколько минут и постучал в дверь.

Тонкий и высокий голос отозвался:

— Войдите!

Мы вступили в просторный кабинет с высоким потолком, роскошным ковром и дорогими обоями, а также столом, покрытым зеленой кожей. Когда-то это была солнечная комната — судя по огромному окну, ныне завешанному шторой. Окно выходило на запад — как раз напротив окон моего жилища.

Человек за столом продолжал писать, когда мы вошли, придерживая бумагу ладонью — не то закрывая написанное от нас. Это был невысокий, тонковатый мужчина болезненного вида с высоким беззащитным лбом: на нем был мятый шерстяной костюм. Лет ему, судя по всему, было за тридцать.

Уоллис шевельнул мне бровью:

— Чудной парень, — шепнул он. — Но большая голова.

Пустые книжные полки, ковер, заваленный тюками, рассыпавшиеся стопки журналов — преимущественно на немецком. В одной из связок я разглядел лабораторное оборудование, а также пробирки с различными материалами, и в одной из них я разглядел такое, отчего у меня сердце забилось чаще!

Я деланно отвернулся в сторону, стараясь сохранять спокойствие.

Наконец, вздохнув, человек за столом отбросил перо — оно ударилось о стену, и скомкал бумаги, отправив их в мусорную корзину.

Тут, наконец, он заметил нас.

— Ах, да, — сказал он. — Это вы, Уоллис.

Он тут же убрал руки со стола, отчего стал еще меньше.

— Профессор Гедель, благодарю вас за согласие встретиться. Перед вами… — и он представил меня.

— Ах, да, — снова сказал Гедель. И усмехнулся, показывая неровные зубы. — Конечно. — Он угловато выпрямился, обошел неуклюже стол и протянул руку. Ладошка оказалась костлявой и сухой.

— Очень приятно, — сказал он. — Чувствую, нам есть о чем поговорить.

Он говорил на сносном английском, с небольшим акцентом.

Уоллис взял инициативу в свои руки и предложил нам занять кресла с подлокотниками у самого окна.

— Надеюсь, вы нашли с себе место в Новом Веке? — с искренним интересом спросил Гедель. — Конечно, мир здесь несколько диковатый. Но, возможно, как и меня, вас будут терпеть как полезного оригинала и эксцентрика. Не так ли?

— О, как можно, профессор, — покраснел Уоллис.

— Эксцентрик, — продолжал тот. — Эк-кентрос — что значит «из центра». — Он скосил на меня глаза. То, что мы и есть оба — немного в стороне от центра событий. Что ж, Уоллис, я знаю, что для вашего английского склада ума я насколько странноват.

— Ну что вы, профессор…

— Бедный Уоллис никак не привыкнет, что я переписываю свою корреспонденцию, — сообщил мне Гедель. — Временами по десять и более раз — и видите, никак не закончить. Странно? Хорошо. Так и надо!

— Вы, наверное, жалеете о том, что оставили родину, профессор, — сказал я.

— Ничуть. Я и сюда-то попал уже из Европы, — сказал он мне заговорщическим тоном.

— Причина?

— Кайзер, само собой.

Барнес Уоллис предупреждающе стрельнул глазами.

— Это же очевидно, — азартно продолжал Гедель. — Возьмите две фотографии — одну из 1915-го, скажем, а другую — из этого нынешнего — человека, выдающего себя за Кайзера Вильгельма. Измерьте длину носа, примите во внимание расстояние от кончика носа до подбородка, которое у каждого человека индивидуально и сохраняется на протяжении всей жизни — и почувствуйте разницу! Куда же движется Германия под предводительством этого двойника в шлеме? Представляете?

— Еще как, — предупредительно встрял Уоллис. — В любом случае, какими бы ни были мотивы вашей эмиграции, мы рады, что вы приняли наше предложение занять профессорскую должность — и выбрали Британию своим домом.

— Да, — заметил я. — Разве вы не могли выбрать найти себе место в Америке? Например, в Принстоне или…

— Конечно, мог бы. Но это невозможно. Совершенно невозможно.

— Почему?

— Из-за Конституции, само собой! — И этот оригинал пустился в пространные рассуждения о новооткрытой им логической несуразности в американской конституции, которая открывала легальный путь к диктаторству!

Мы с Уоллисом сидели под градом аргументов и пережидали этот поток красноречия, как артиллерийскую атаку в траншеях.

— Вот так, — довольно закончил он, наконец, — а вы что думаете об этом?

Встретив суровый взор Уоллиса, я решил, однако, оставаться честным. — Не могу поймать вас на логической ошибке, — заявил я, — но мне кажется, это личное мнение иностранца, попавшего в крайнее положение.

Он хмыкнул:

— Это неважно. Логика — все! Разве вы иного мнения? Аксиоматический метод — сильная штука. Самая сильная. — Он расплылся в улыбке. — У меня также имеется онтологическое доказательство существования Бога — совершенно безошибочное, причем основанное на непререкаемых авторитетах в вопросе, выдвинутом восемьсот лет назад архиепископом Ансельмом.[16]Видите ли…

— Может, в другой раз, профессор? — поспешил Уоллис.

— Ну, как хотите. Ах, да. Очень хорошо. Он перевел проницательный взор с одного на другого. — Итак. Путешествие во Времени. Знаете, а ведь я завидую.

— Завидуете?

— Да. Вам. Но вовсе не этим занудным прыжкам сквозь Историю.

Глаза его увлажнились и засияли в сильном электрическом свете.