Сильные. Книга 2. Черное сердце - Генри Лайон Олди

Я отвернулся. Чавканье прекратилось.

— Отращиваю, — криво ухмыльнулся я. — Вот!

И показал нянюшке когти на правой руке.

— Кровожадная сила, грозная мощь! — оскалилась счастливая Бёгё-Люкэн. — Кормилец! Кормилец!

С неожиданной прытью она метнулась ко мне. Упала на колени, схватила за руки, начала целовать, вернее, лизать.

— Ах ты, злыдня!

Визг и вихрь обрушились без паузы, одновременно. Визг острогой вонзился в уши, вихрь отшвырнул старуху прочь, вывернул наизнанку, превратил в ящерицу. Бешеный клубок покатился по двору. Шипение, хрип, рык. Две твари, захлебываясь яростью, сцепились в неверном свете луны. Высверк клыков, мерцающие полукружья когтей; бичи дымных хвостов. Две обитательницы Нижнего мира, Чамчай и Бёгё-Люкэн, две женщины — моя невеста и та, что считала себя моей няней — дрались из-за Юрюна Уолана.

Обе спасали меня, как могли.

— Дурак! Дурак!

— Бить жена! Учить жена!

— Пусти!!!

— Сортол смертный бой жена учить!

Снег валит. Земля дрожит. Лежу, плачу. Горько-горько плачу. Сортол кричит. Вот-вот ударит.

— Ай-яй-яй! Беда, однако!

Кричит, да. Не бьет, нет. И с меня слез.

Нет, не слез. Сняли.

— Пусти Сортол! Сортол боотур!

Боюсь голову поднять. Краем глаза вижу: висит Сортол. Ноги болтаются. Дальше не вижу, боюсь. Висит — уже хорошо. Висит и грозит:

— Бойся Сортол! Бохсоголлой-боотур! Сын Ардяман-Дярдяман!

А над тунгусом, из снежной заверти:

— Не люблю.

И хрясть Сортолом оземь!

Честное слово, упади он на меня — пришиб бы насмерть. А так тоже насмерть, только он один. Лежим рядышком, словно муж с женой. Тунгус голову вывернул, изо рта кровь струйкой. В снегу дорожку протопила, красненькую. Затылок расколот, наружу мягкое лезет.

— Нюргунчик!

Да что я вам рассказываю? А то вы сразу не поняли!

— Живой!

Взлетаю на ноги. Бросаюсь вороному под копыта:

— Ты почему спал, дурак?! Я тебя будила-будила...

И умолкаю. Хотите, верьте, хотите, нет — умолкаю. Язык к зубам примерз. Думаете, от холода? Нет такого холода, чтобы мой язык приморозить. Просто жуткий он, Нюргун. Черный, страшный. Не боотур — лес после пожара. Вот-вот или убьет, или умрет. Как он Сортолом хрясь, а? Без разговоров, а? Он и раньше-то без разговоров, все больше помалкивал. Но чтобы сразу хрясь и насмерть...

— Давай, — говорит.

Хоп, и я уже в седле, впереди него. Впереди — это хорошо. Спиной прижалась: он, родной, прежний. Тепло, как летом от солнышка. И пусть глаза не видят, каков он теперь. И Сортола пусть глаза не видят. Еще распла̀чусь невпопад! Кто бы раньше мне сказал, что я старикана-тунгуса, бахвала и похитителя, жалеть стану — в рожу бы наплевала...

— Домой, — говорит. — Не бойся.

И еще раз, словно я дура набитая:

— Домой едем.

— Стойте!

Я так и обмерла. Думала, Сортол кричит. Сейчас встанет, дохлятина, протянет руки-крюки... А что? У кого отец шаман? Ардяман-Дярдяман?! Ударил в бубен: доом-эрэ-доом! Поднял сыночка: ешь врагов! Грызи, кусай!

— Уважаемый Нюргун! Уважаемая Айталын!

Нет, не Сортол. С чего бы тунгусу нас уважать?

— Подождите!

Мне сперва орел примерещился. Из метели выпал, крылья раскинул. Вот-вот когтищами вцепится! А как ближе подобрался, вижу: орел? гусь дикий! От стаи отбился, пропадает. На ногах еле держится. Наверное, издалека бежал, в буран-вьюгу...

— Вы помните меня?

Нюргун над моей бедной головушкой:

— Да.

Тут и я вспомнила:

— Баранчай!

Безрукавка на голое тело. Ровдужные штаны. Сапоги из лосиной шкуры. Кто другой бы уже в ледышку превратился! А он стоит, только шатается. И по телу где вмятины, а где и раны. Первый раз в жизни вижу, чтобы вмятины! Юрюн, помню, в сердцах медную миску о порог шваркнул — тоже вмятины остались...

— Прошу прощения, — говорит Баранчай. А сам на Нюргуна уставился. Взгляд каменный, тяжелый. Должно быть, не по душе Баранчаю нынешний Нюргун. — Нет, ничего. Мне от вас ничего не надо, совершенно ничего. Вы, кажется, домой собирались? Счастливой дороги!

Нюргун взял и конем на него наехал. Ну, не совсем наехал — почти. Я перепугалась: стопчет же! За узду схватилась. Только куда мне вороного сдержать?

— Ну? — спрашивает Нюргун.

— Вы плохо выглядите, — Баранчай и шага назад не сделал. Стоит, дышит в храп вороному. — Вам следует вернуться домой. Хотите, я вас провожу?

— Ну? — повторяет Нюргун.

А я слышу: «Юрюн?» И еще слышу: «Будешь юлить, убью!» И еще: «Про «домой» забудь!» Вот ведь какое богатющее «ну» получилось! Интересно, Баранчай это все тоже слышит?

— Да, Юрюн, — отвечает Баранчай. — Про «домой» я уже забыл. Хотите, убивайте. Вам надо отлежаться, а лучше поспать. Может быть, ляжете в чуме? Там очаг, тепло.

А вверху хрипло:

— Беда?

— Беда.

— Уот?

— Уот.

— Жив?

— Был жив.

Вот ведь дураки! Кто жив? Уот? Юрюн?! Что значит — был?! Я моргаю, злюсь, а они друг дружке кивают: поняли, мол. Я не вижу, я спиной чую, когда Нюргун кивает. Будто к горному склону прислонилась, а наверху лавина сход начинает. Баранчая-то я вижу, только плохо. Конская морда заслоняет. Там такая морда — сопку заслонит.

— Почему?

— Вы хотите знать, по какой причине я спасаю вашего брата, а не детей хозяина? — Баранчай встал сбоку от коня, словно хотел, чтобы и я его видела без помех. — Как обещание победило долг?! Вы сильный, уважаемый Нюргун, вы очень сильный. Вы бьете наотмашь, не давая пощады. Хорошо, я отвечу. Я даже не стану вспоминать, что ваш брат, рискуя собой, спас меня из ловушки. Жизнь важнее свободы, понимаете? Свободу можно вернуть позже, а жизнь не вернешь. Если выбирать, от чего спасать — от смерти или от плена — я выберу спасение от смерти. Поэтому я нашел вас, а не способ вывести на волю детей Сарын-тойона. Извините, я так устроен...

— Где?

Где устроен, думаю я. И правда, где?