Есенин - Виталий Безруков

За столиком в ресторане Луна-парка Айседора сидела с бокалом шампанского в руке, глядя поверх голов с брезгливым прищуром и царственной скукой. Вокруг немецкие бюргеры пили пиво. Труба ресторанного джаза пронзительно звенела в вечернем небе. На деревянных скалах грохотали вагончики с визжащими людьми. Рядом шумело знаменитое «Железное море» с железными лодками на колесах, перекатывающимися по железным волнам. В другом углу сада бешено крутящийся щит, усеянный цветными лампочками, слепил глаза.

— Настроили много, а ведь ничего особенного не придумали, — обратился Есенин к Горькому, которого с трудом уговорил поехать с ними. — Впрочем, я не хаю… хаю!.. Глагол «хаять» лучше, чем «порицать»?! А? Алексей Максимыч?..

— Короткие слова, конечно, лучше многосложных…

— Вы думаете, мои стихи нужны? И вообще, искусство, то есть поэзия, нужна? — допытывался Есенин, стараясь расшевелить Горького.

— Ваш вопрос, Сергей Александрович, уместен как нельзя больше… — Горький взглянул вокруг и добавил: — Луна-парк забавно живет и без Шиллера…

Видимо, не такого ответа ждал Есенин. Он стал грустным: «Давайте лучше пить вино…»

Подали вино, но оно ему не понравилось. Он пил неохотно, сосредоточенно глядя вдаль, где высоко в воздухе, на фоне черных туч, по канату, натянутому через пруд, шла женщина. Ее освещали бенгальским огнем, над нею летели ракеты, угасая в тучах и отражаясь в пруду. Это было почти красиво…

— Все хотят как страшнее, — сказал Есенин Горькому, тоже смотревшему на канатоходцев. — Впрочем, я люблю цирк. А вы?

— Прошу прощения, Сергей Александрович, не люблю! Какой-то странный садизм лежит в основе этих развлечений… Пойду я! — сказал Горький, немного помолчав. — Простите великодушно! Пойду! А то вон любопытные глазеют на нас из толпы… как на аттракцион… Видать, узнали нас… Я хочу вам сказать, Сергей Александрович… — Горький склонился к Есенину и понизил голос: — Когда я слушал ваши стихи, то невольно подумал, что вы не столько человек, сколько орган, созданный природой исключительно для поэзии… для любви… для любви ко всему живому в мире и… для милосердия… — Он по-отечески обнял Есенина за плечи. — Вы законченно русский талантливый поэт… А это… — он обвел взглядом Дункан, Кусикова, все, что окружало сейчас их, — не нужно вам! Поверьте мне, старику! И берегите себя!

В порыве благодарности, как отцу, Есенин поцеловал протянутую Горьким руку.

— Спасибо, Алексей Максимович! За правду спасибо! Прощайте!

— Прощайте, Сергей Александрович, — поцеловал Горький Есенина в склоненную голову и вытер набежавшие слезы. — Помните мои слова!

Сопровождаемый любопытными взглядами, тяжело опираясь на суковатую палку, он вышел из ресторана. Уход Горького подействовал на Есенина отрезвляюще, он словно очнулся от какого-то оцепенения.

— Изадора! Домой! Надоело все… ну их на хер! Обезьяны! Едем в отель! Отель. Хочу работать! Плиз… твою мать!..

— Карашо, my darling! — подхватилась Дункан, привыкшая к подобным поворотам настроения Есенина. — Отель! Yes! Лублу Езенин! — Она достала кошелек с деньгами и бросила на стол. — Сандро! Платить! Счет! Good buy!

Толстой упредил Кусикова, который хотел было уже «прибрать» кошелек, и силой вернул его Айседоре:

— Я плачу! Я приглашал! Вы гости!

— Yes, гости! All right! I love you! — Дункан взяла Есенина под руку. — I love Ezenin!

Когда они садились в машину, конец размотавшегося шарфа Айседоры скользнул под колесо автомобиля. Машина резко рванула с места, и шарф остался лежать на дороге кроваво-красной лентой.

Чекист, который по пятам следовал за Есениным в России и теперь сопровождающий его за границей, подошел к шарфу, поднял и, скомкав, положил в карман. С досадой покачав головой, он долго глядел вслед удаляющемуся автомобилю.

Два месяца Есенины-Дункан путешествовали. Побывав в Любеке, Франкфурте, Веймаре и Висбадене, они приехали в Италию, где посетили Рим, Неаполь, Флоренцию и вот теперь задержались в Венеции.

Лежа в шезлонге на пляже, Есенин устало глядел на спокойное Адриатическое море. Рядом, укрывшись под тентом, расположились Айседора и полька Лина Кинел, которая присоединилась к ним в качестве переводчицы. Эта привлекательная двадцатитрехлетняя девушка владела несколькими языками, в том числе и русским.

— О чем вы там говорите? — спросил Есенин у Лины, давно прислушиваясь, к их разговору.

— Об искусстве и о Боге, Сергей Александрович, — ответила Лина.

— Скажите ей, — попросил Есенин, — что большевики запретили употреблять слово «Бог».

Лина перевела. Дункан, помолчав, сказала по-русски:

— Большевики прав! Нет Бога. Старо. Глупо.

— Эх, Айседора! — Есенин поднялся и сел, глядя на нее, как на несмышленого ребенка. — Ведь все от Бога: поэзия и даже танцы твои!..

— Нет! Нет! Скажи ему, Лина, что мои боги — Красота и Любовь, других нет! Откуда ты знаешь, что есть Бог? Греки это поняли давно. Люди придумывают богов себе на радость. Других богов нет! — Лина еле успевала переводить ее пылкую речь. — Не существует ничего сверх того, что мы знаем, изобретаем или воображаем. Весь ад на земле и весь рай тоже. — Она простерла руки к Есенину. — Ты есть БОГ! Езенин! — И, повалив его на шезлонг, стала целовать. — My darling, my heart! Нача жизнь — простыня! Yes? Кроват, yes? Нача жизнь — поцелуй, — она снова поцеловала Есенина, — yes омут! Омут! Так? Море! Yes! Карашо! Гуд бай! — Айседора сбросила с себя халат и, прекрасная, сама похожая на греческую богиню, бросилась в море.

— Омут! Поцелуй и море! Бог нет! — кричала она, перескакивая через набегающие волны. Когда голова ее скрылась под водой, Есенин, испуганно поглядев на Кинел, бросился за Айседорой. На ходу сбросив туфли, он с разбегу нырнул в глубину. Отыскав ее под водой, он вытащил ее на поверхность и, гребя одной рукой, а другой обнимая Дункан, поплыл к берегу. Нащупав дно ногами, Есенин подхватил жену на руки и вынес ее на берег.

— Ты с ума сошла, Изадора? Ты же чуть не утонула!

Дункан, крепко обхватив шею мужа руками, плакала и смеялась от счастья:

— Езенин спасай Изадора! Езенин любит своя Изадурочка?! Dis-le-moi: сука! Dis-le-moi: стерва!

Есенин поставил Айседору на песок и начал шлепать ее по мокрой заднице, приговаривая: «На тебе, сука! На тебе, стерва! Вот тебе! Вот!» Дункан заверещала, бросилась на Есенина, и они клубком покатились по песку. После отчаянной борьбы Айседора оседлала Есенина и, вцепившись ему в волосы, впилась в его губы страстным поцелуем.

Раздались аплодисменты. Отдыхающая публика, наблюдавшая всю эту сцену, восприняла ее как аттракцион.

— Ну, все! Все, Изадора! Сдаюсь! — Есенин поднялся и оглядел себя.

— Черт! Гляди, что наделала! Такой костюм был! Сука ты, Изадора!