Ореховый посох - Джей Гордон

* * *

Проснулась она, наверное, около полудня. В раскинувшейся перед ней гавани какой-то фрегат явно готовился к выходу в море; даже на таком расстоянии ей были хорошо видны офицеры у него на борту, отдающие приказы матросам. Перекатившись на бок, она смотрела, как на судне ставят паруса, а фок и брамсель хлопают на резком ветру. Забыв о страхе — ведь она по-прежнему не знала ни где оказалась, ни как сюда попала, — Ханна в немом восторге смотрела, как моряки, точно бесстрашные лемуры, карабкаются по вантам и реям.

«А что, если это просто какой-то туристский центр? — вдруг подумала она. — Что, если на этом корабле полно надутых бизнесменов или важных юристов, купивших себе это недельное приключение в открытом море?»

И тут она вспомнила о двух лунах. Если и эти старинные суда, и эти деревянные повозки, запряженные мулами, она вполне могла объяснить, как вполне могла и предположить, что это просто какой-нибудь фестиваль или ярмарка, устроенные в духе праздников XVIII века, то появление в небе двух лун никаким объяснениям не поддавалась.

Ханна села, отклеила прилипший к щеке листок и некоторое время вертела его в руках: листок имел странную форму, она таких никогда не видела — не осина, не клен, не дуб и не вяз. Она внимательно осмотрела деревья в роще. Там было несколько деревьев с толстенными стволами, но их названий она не знала, хотя больше всего они напоминали древние дубы. Она даже сунула несколько странных листочков в карман куртки.

Этот вполне земной процесс рассматривания листьев вдруг пробудил в душе Ханны желание жить и выжить, и она поняла, что ужасно хочет есть.

— Я бы сейчас, наверное, целую лошадь съела, — задумчиво сказала она, и звук собственного голоса после целой ночи тишины несколько удивил ее.

Но успокоения не принес. Наоборот — напомнил ей, что она потерялась, причем в самом прямом смысле этого слова. И, услышав собственные высказанные вслух мысли о такой обычной вещи, как чувство голода, Ханна поняла, что стоит все же уделить больше внимания неестественности той ситуации, в которой она оказалась.

Еще вчера она жила в таком месте, где презренному страху никогда не удавалось парализовать ее волю, где ей никогда не приходилось ночевать под открытым небом, размышляя о каких-то небесных аномалиях. Еще вчера она была уверена, что является хозяйкой собственной жизни и сама определяет и свои отношения с другими людьми, и свое будущее.

А сегодня она уже не понимала, может ли еще хоть чем-то в своей жизни распоряжаться. И уже почти смирилась с тем, что никакого понимания и просветления на нее так и не снизойдет, так что придется ей спуститься с этого холма на дорогу, ведущую в город. А там постараться все получше разузнать и, если повезет, отыскать путь домой.

* * *

Боль в плече Хойта Наварры стала мучительной. Он переменил положение, опершись о неровную поверхность скалы, но так стало совсем неудобно, и он, вытащив из заплечного мешка плащ, свернул из него нечто вроде подушки и, сунув себе под спину, продолжал читать.

Близился полдень: Хойт был рад, что ему удалось почти два полных авена провести за чтением. В последнее время ему редко удавалось поработать спокойно, не думая о том, что его может заметить малакасийский патруль или один из тайных осведомителей, которых теперь в Праге полным-полно. А уж Саутпорт и вовсе кишит теми, кто жаждет стать шпионом или за несколько серебряных монет продать даже собственных детей эмиссарам принца Малагона.

Репутация Хойта как врачевателя была весьма высока, что делало его особо востребованным среди участников пражского сопротивления.

Жилистый, худой, с длинными волосами, стянутыми на затылке, и достаточно крепкий физически, внешне Хойт Наварра вполне мог сойти за закаленного в боях воина. С другой стороны, его легко можно было принять и за нищего бродягу, вечно голодного и усталого. Однако же внимательный, вдумчивый взгляд и тонкие, точно вырезанные искусным мастером черты лица выдавали в нем человека умного и с отвращением отказывающегося от тяжелой пищи во имя собственного здоровья.

Точного своего возраста Хойт и сам не знал: наверное, двоелуний сто восемьдесят — двести. Да это, в сущности, было ему и не важно; и он лишь наполовину шутил, говоря: «Полагаю, что все же умру, когда проживу достаточно долго».

Здесь, в роще на холме, Хойт обрел наконец надежное и тихое убежище, где можно было хотя бы отчасти наверстать упущенное и как-то залатать прорехи в образовании. Солдаты малакасийской оккупационной армии патрулировали главную дорогу, проходившую всего в нескольких шагах от его убежища, десяток раз в день, но его никогда никто не замечал, и ему лишь изредка приходилось пониже пригнуться или на всякий случай спрятаться за валуном.

Где его найти, знал только Черн. Хойт никогда в городе даже не упоминал о роще. Ему хотелось использовать это недавно обретенное убежище как можно дольше: у него собралось уже довольно много запрещенных книг, рукописных трактатов и факсимильных копий, которые он собирался непременно прочесть, просмотреть или перечитать, пока у него есть такая возможность. Он прекрасно понимал, что это продлится недолго и кто-нибудь обязательно обнаружит его тайный «рабочий кабинет» — наткнется случайно или просто выследит его самого еще в городе, — и тогда придется искать в лесу другое укромное местечко.

Хойт почти до конца дочитал главу, где подробнейшим образом описывались сухожилия колена, мечтая украсть еще хотя бы авен, чтобы осмыслить то, что он успел узнать за это утро, однако понимал, что их с Черном работа не терпит отлагательств.

С сожалением закрыв книгу, Хойт завернул ее в пропитанный специальным водонепроницаемым составом кусок парусины и снова спрятал в тайник, устроенный им в пустом стволе упавшего дерева, где он хранил все книги своей библиотеки, также заботливо защищенные парусиной от воздействия сил природы.

С трудом оторвав глаза от драгоценных сочинений о медицине, Хойт вздохнул. Ну что ж, когда-нибудь и он непременно станет настоящим врачом.

В университете ему учиться не довелось — все университеты позакрывал еще принц Марек, предок проклятого Малагона и первый в их мире диктатор, железной рукой взявший Элдарн за горло. Найти хоть какие-то книги стало безумно трудно, и многие так всю жизнь и оставались неграмотными.

Впрочем, сам-то Хойт читал и писал очень хорошо — спасибо Алену Джасперу, — и каждый раз, перелистывая страницы той или иной книги, думал о том, что будет перед ним в вечном долгу. Представление об университете — здании, полном студентов, стремящихся к самым различным формам знания, — было ему почти чуждо, несмотря даже на многочисленные истории, которые рассказывал ему Ален об университетах, некогда существовавших в Элдарне. И все же Хойт мечтал вновь увидеть их возрождение.

Правители Малакасии считали, что необразованным народом управлять куда легче, но Хойт совсем не был так уж в этом уверен. Он, правда, и не ведал, какую угрозу может представлять собой образованное население той или иной страны, зато прекрасно знал, что жители Праги — люди неглупые и весьма здравомыслящие и Малагон просто недооценивает их ум, добродушие и способность к состраданию. Соотечественники Хойта были достаточно умны, чтобы понимать, как все могло бы сложиться, если бы они управляли своей страной сами. Ведь чтобы понять разницу между их нынешним жалким существованием под пятой Малагона и тем, возможно прекрасным, будущим, которое они могли бы построить себе сами, особой образованности не требовалось.