Весенняя лихорадка - Джон О'Хара

Когда она ела бифштекс, с ней заговорила какая-то женщина. Глория сидела одна за столиком для двоих, та женщина за столом для четверых.

— В проливе Лонг-Айленд всегда приятный ветерок, правда же? — сказала женщина.

— Да, правда же? — ответила Глория.

— Я впервые на таком пароходе, хотя, ха-ха, несколько раз была в Европе. Но захотела проплыть на нем, посмотреть, что это такое.

— Да, — нехотя произнесла Глория.

— Примерно то, что я и ожидала. Интересно, где мы сейчас, как вы думаете? Как по-вашему, мы уже проплыли мимо Нью-Хейвена? У меня там есть подруги. Я сама из… держу пари, вам не пришлось добираться до этого парохода так далеко, как мне. Вы из Нью-Йорка, могу это сразу сказать, так ведь?

«Говорите кому угодно», — хотелось ответить Глории.

— Да, из Нью-Йорка, — сказала она.

— Хотите пересесть за мой стол? Здесь больше никто не сидит, и я заметила, мы единственные леди, путешествующие в одиночестве.

— Не возражаете, если я сперва доем бифштекс? Переходить сейчас будет очень неудобно. Но спасибо. За десертом, с вашего позволения, присоединюсь к вам.

Глория пожалела, что не может, как некоторые девушки, избавляться от зануд, вместо того чтобы нервозно разговаривать, не думая, что говоришь. Ей не хотелось есть десерт с этой школьной учительницей или кто там она.

— Тогда я перейду за ваш столик. Я уже поела, но хочу выкурить сигарету, только очень не люблю курить, когда сижу одна. Это выглядит странно. Понимаете? Когда женщина, сидя в одиночестве, курит в ресторане. Откуда вы? Ах да, вы мне сказали. Из Нью-Йорка. Я хочу приехать в Нью-Йорк, пожить там какое-то время. Всегда хожу куда-нибудь, когда приезжаю в Нью-Йорк по пути в Европу или возвращаясь из Европы. Ой, я обожгла вас? — Кусочек горячей серы отлетел от спички женщины и обжег Глории запястье. — Дайте взглянуть… Нет, ничего. Может пожечь слегка. На вашем месте я бы что-нибудь туда приложила. Спички делают отвратительные. Эти, наверное, делал Айвен, как там его фамилия. Спичечный король из Дании. Нет, из Швеции. Видите там мужчину с сигарой? Вот почему я захотела сидеть с кем-нибудь. Он пьяный.

— Он выглядит трезвым, — сказала Глория.

— Нет-нет. Пьяный в лоск.

— Пьяный в лоск. Это вы придумали? Прямо сейчас? — спросила Глория.

— Да нет. У себя мы всегда так говорим. Пьяный в лоск? Никогда не говорили так?

— Никогда этого не слышала. Как это понять? При чем тут лоск?

— Знаете, я сама над этим задумывалась. Ведь это не может быть связанным с лощеностью. А как говорят в вашей шайке, когда кто-нибудь налижется?

— У меня нет шайки.

— Ну… я имею в виду ваших друзей. Что они говорят, когда кто-то наклюкается?

— А, — сказала Глория. — Знаете, думаю, вам не понравится то, что говорят они.

— Правда? Почему? Это рискованно?

— Да, слегка.

— Скажите. Что? Я не буду возмущаться.

— Ладно, — сказала Глория. — Большинство моих друзей, мужчин, говорит: «Вчера вечером я набрался по самое дальше некуда». Мои подруги…

— Право же. Я приняла вас за леди, но вижу, что ошиблась. Извините меня, — сказала женщина, поднялась и вышла.

«Не следовало делать этого, но ничего другого не оставалось, — сказала себя Глория. — Теперь хорошо бы выпить, но вот тебе на. Спиртное не пойдет в горло».

Глория закурила сигарету, надеясь, что женщина вернется и сочтет, что она странно выглядит. Вышла на палубу, там по радио крутили пластинку мистера Вэлли «Ветер в ивах». Воздух был хорошим. Луны не было.

В тот вечер Глория не смотрела на мужчин. На вечеринке или на балу, на железнодорожной станции или в баре, на улице, на футбольном матче она постоянно делала одну из двух вещей: либо ловила взгляд незнакомца и, пристально глядя ему в глаза, заставляла его их опустить, одерживая над ним полную победу, мало у кого из американцев хватает мужества делать то же самое с американками; либо принимала вид застенчивой девушки: повернутые внутрь носки, опущенный взгляд и, главное, палец во рту. При желании Глория могла быть застенчивой и часто хотела этого. Она так и не преодолела страха перед незнакомой компанией. Не могла припомнить случая, когда страх исчезал. Так было в детстве и как-то раз, когда ей пришлось делать то, о чем она до сих пор сожалела. На одной вечеринке ей довелось заниматься любовью с мужчиной на глазах у четырех человек, двух мужчин и двух женщин. Другие женщины тоже хотели делать это и делали, но Глория была первой. Это был один из немногих случаев в ее жизни, когда она что-то делала и при этом задавалась вопросом, зачем это делает. Когда поняла, что причина, видимо, заключалась в том, что она рисовалась сильнее, чем когда-либо в прошлом, и что желание рисоваться было вызвано неодолимой застенчивостью, легче от этого не стало. Она обрадовалась, когда одна из женщин, которые это видели, киноактриса второго плана, умерла. Из тех, кто это видел, стало одним человеком меньше. Ей хотелось, чтобы умерли и остальные. Но хотела она этого не особенно сильно, так как понимала, что другая женщина, не актриса, возможно, тоже желает ей смерти. И от застенчивости ее это не избавило. Застенчивость только усилилась. Иногда при входе в бар она вспоминала тот случай — и с трудом заставляла себя войти. Иногда, проходя мимо ряда столов, ненавидела свое вечернее платье именно за то, что повлияло на выбор этого платья: декольте, то, как оно облегает бедра. Она прекрасно знала движение своих бедер при ходьбе, казалось, каждое бедро представляет собой кулак, то сжимающийся, то разжимающийся, и этот никогда не меняющийся ритм напоминал ей метроном. Знала, потому что наблюдала за другими девушками. Девушка идет по комнате, бедра ее движутся тик-ток, тик-ток. Смущается и останавливается возле стола, прерывая этот ритм остановкой бедра на тик; когда возобновляет ходьбу, ток движется другое бедро, и продолжается тик-ток.

На палубе и в проливе Лонг-Айленд было тем но. Тонкие полоски света на Лонг-Айленде и на коннектикутском берегу создавали лучшее освещение, чем дешевые лампы на палубе. Глория попросила стюарда поставить ей посреди палубы кресло. Она ни на кого не обращала внимания.

Поэтому она не видела Лиггетта, который, прислонившись к поручню на правом борту, смотрел на Лонг-Айленд и строил догадки о том, где находится «Сити оф Эссекс». Услышав стук каблучков Глории по палубе, он напрягся. Такой звук могли издавать только туфли девушки. Повернулся и увидел, что она не смотрит в его сторону. Видел, как стюард поставил ей кресло. Отошел от поручня и отправился в ресторан.

Официанту-негру не особенно хотелось подавать еду Лиггетту, так как час ужина уже прошел, но Лиггетт был не в настроении потакать официантам. Когда негр принес суп, Лиггетт сказал: «Неси обратно. Суп холодный». Он знал, что негр скорчил ему гримасу, и когда тот начал мямлить, Лиггетт вскинул голову и отрывисто спросил: «Что?» Тут подошел белый метрдотель и спросил, все ли в порядке, Лиггетт ответил — да, спасибо. Негр взял тарелку, метрдотель последовал за ним, очевидно, спрашивая, что, черт возьми, происходит. Негр ответил — этот человек сказал, что суп холодный, метрдотель сказал — ну, тогда принеси горячий суп, да побыстрее, негр принялся ныть, что холодный суп не его вина, что нужно винить повара, и вообще, посмотрите, который час. Лиггетт был очень доволен тем, как повел себя в этом положении, не стал жаловаться метрдотелю.